Электронные книги о ловле и содержании птиц

[sonyvaio]

Добрейшего всем коллегам по увлечению!
Наткнулся на такой вот ресурс- там где "скачать"- качается на ура!

http://zoomet.ru/metod_ptica.html

[Андрей К]

Вот еще несколько зарубежных книг
https://yadi.sk/i/Li7FAiMIbQrMb
https://yadi.sk/i/KZzYQy75bQrTC
https://yadi.sk/d/dBEiLrVgbQrWs

[Андрей (MAN-biker) Молчанов]

Пожалуйста, на будущее, для более удобного поиска по форуму, сразу же указывайте полное название книг, авторов и год издания!

1. Trends in Ornithology Research (Birds - Evolution, Behavior and Ecology) by Pedro K. Ulrich, Julien H. Willett (2011)
(Image removed from quote.)

2. The Sibley Guide to Bird Life and Behavior by David Allen Sibley (2009)
(Image removed from quote.)

3. ...

Последняя ссылка битая, вернее, там только половина файла (38,3 Мб - хвост потеряли).



The Handbook of Bird Identification: For Europe and the Western Palearctic (Helm Identification Guides) 1998 by Mark Beaman, Steve Madge.

Вот тут полный (87,6 метров)

[Николай П.]

http://modernlib.ru/books/zhalpanova_liniza_zhuvanovna/kanareyki/read_18/

[Андрей К]

Книга "Птицы южного приморья",я ее пытался раз 50 скачать,обрывало на половине,заказал в оригинале,через неделю придет.А сегодня все таки скачал в электронке.Хочу поделиться с любителями приморья и их птицами https://yadi.sk/d/0mKr2vDLeVM8K

[Андрей К]

еще один раритет
https://archive.org/details/colymbiformesetp00bian

[Андрей (MAN-biker) Молчанов]

еще один раритет
https://archive.org/details/colymbiformesetp00bian

Спасибо!
Но почему не указали полную информацию о книге, на которую ссылка? Это же сильно упрощает поиск, заботьтесь о людях-то.
Итак, тут выложена книга:


======================================================
ФАУНА РОССИИ И СОПРЕДЕЛЬНЫХ СТРАН
преимущественно по коллекциям
зоологического музея императорской академии наук.
Под редакцией директора музея академика Н.В.Насонова.

ПТИЦЫ
(Aves).

Том I.

В. Л. Бианки.

Colymbiformes и Procellariiformes.

Полутом второй.

С.-Петербург, 1913
======================================================






Вопрос: кто знает как это выкачать целиком оттуда?

[Андрей К]

там же сбоку варианты закачек,я скачал легко

[Андрей (MAN-biker) Молчанов]

А, все, нашел: нужно нажать кнопку "i", а там можно скачать в PDF.

[Андрей К]

Аксаков С.Т
https://archive.org/details/sobraniesochinen05aksauoft

[Андрей К]

Не знаю куда,выложил сюда
http://school-collection.edu.ru/catalog/rubr/8f5d7210-86a6-11da-a72b-0800200c9a66/20894/?&onpage=20&onpage=20&page=1

[Фенолог]

Подготовил электронную версию первого и полного издания Л.Б.Беме "Птицы в неволе" (1951). Все последующие версии этой книги вышли в сильно урезанном виде.
Ссылка: https://yadi.sk/i/iHnD3XMijjkvD

[красношапочный]

Отношусь к Беме неоднозначно, но перед Вами снимаю шляпу. С Уважением!

[Андрей (MAN-biker) Молчанов]

Уважаемый Фенолог, не могли бы Вы выложить исходные сканы книги в формате JPG (не сильно ужатом, в идеале, 70-85% качества) и в цвете, где это можно (обложка, например) я бы этой зимой привел книгу в нормальный внешний вид и с добавлением OCR-слоя, ну и конечно же, оптимизация по размеру.
Заранее благодарен.

ЗЫ: Да, и книга на самом деле называется "Жизнь птиц у нас дома", а не "Птицы в неволе" 

[Фенолог]

Уважаемый Фенолог, не могли бы Вы выложить исходные сканы книги в формате JPG (не сильно ужатом, в идеале, 70-85% качества) и в цвете, где это можно (обложка, например) я бы этой зимой привел книгу в нормальный внешний вид и с добавлением OCR-слоя, ну и конечно же, оптимизация по размеру.
Заранее благодарен.

ЗЫ: Да, и книга на самом деле называется "Жизнь птиц у нас дома", а не "Птицы в неволе" 

Совершенно верно, я ошибся в своем сообщении книга называется "Жизнь птиц у нас дома". Просто в момент его отправки передо мной лежала книга К. Благосклонова  "Птицы в неволе". Отсюда и моя ошибка. Прошу прощенья! Что же касается исходных сканов, то изначально книга переснята в PDF. Я был бы рад помочь, но ее файлов в формате JPEG у меня нет.

[Фенолог]

Отношусь к Беме неоднозначно, но перед Вами снимаю шляпу. С Уважением!

Игорь, благодарю за добрые слова в мой адрес. Согласен, что Л.Б.Беме многое компилировал из книг дореволюционных авторов, но в Советский период он был в немногочисленном ряду тех любителей птиц, книги которого стоило читать. Особенно интересными мне кажутся его воспоминания об его коллегах-орнитологах. Под влиянием этой книги, когда-то попав в командировку во Владикавказ, я все свое время убил на поиски птицеловов и заказ на корольковых вьюрков. В результате ехал домой в компании десятка этих птиц да еще и краснорбрюхой горихвостки. Кстати, Игорь, Вам как знатоку ловли птиц, приходилось ли ловить и содержать кавказских щуров, о которых пишет Л.Б.Беме? Если можно, опишите приемы ее ловли и содержания.

[Третьяк]

Игорь, благодарю за добрые слова в мой адрес. Согласен, что Л.Б.Беме многое компилировал из книг дореволюционных авторов, но в Советский период он был в немногочисленном ряду тех любителей птиц, книги которого стоило читать. Особенно интересными мне кажутся его воспоминания об его коллегах-орнитологах. Под влиянием этой книги, когда-то попав в командировку во Владикавказ, я все свое время убил на поиски птицеловов и заказ на корольковых вьюрков. В результате ехал домой в компании десятка этих птиц да еще и краснорбрюхой горихвостки. Кстати, Игорь, Вам как знатоку ловли птиц, приходилось ли ловить и содержать кавказских щуров, о которых пишет Л.Б.Беме? Если можно, опишите приемы ее ловли и содержания.

Меня книга Беме Л.Б. (она у меня есть) больше уважения вызывает за откровенное описание содержания птиц . А то мы ловим , ловим ................... а у кого кто и сколько живет и по какой причине погибает говорить стесняемся . Может это и к лучшему , но ведь Беме писал правду и многие читатели заранее знают что будет с птицей во время содержания и стоит ли с ней связываться . Книга наиболее ценна именно этим моментом .

[красношапочный]

Кстати, Игорь, Вам как знатоку ловли птиц, приходилось ли ловить и содержать кавказских щуров, о которых пишет Л.Б.Беме? Если можно, опишите приемы ее ловли и содержания.

В наших доступных местах щур отсутствует, подняться в места его обитания с целью отлова сейчас очень затруднительно. Участвовал на ловле на Северном Кавказе, знакомый договорился с пограничниками, там и ловили  на ОС на облепиху и манных. При наличии птиц затруднений нет.
        Содержание не вызывает проблем. Птица охотно потребляет весь зерновой спектр "домашний", в том числе и просо. Очень любит канареечное. С ума сходит от пираканты. Также яблоки уважает. Дополнительно баловал несколькими видами шишек туи мелкой, давая всегда богато усыпанные плодами веточки. При общении быстро ручнее, поет в двух метрах. Песня довольно примитивна, но мелодична.
        Великолепно краситься при линьке, боевой яркокрасно-бордовый наряд с белыми крапинами одевает на второй год жизни.

[Фенолог]

В наших доступных местах щур отсутствует, подняться в места его обитания с целью отлова сейчас очень затруднительно. Участвовал на ловле на Северном Кавказе, знакомый договорился с пограничниками, там и ловили  на ОС на облепиху и манных. При наличии птиц затруднений нет.
        Содержание не вызывает проблем. Птица охотно потребляет весь зерновой спектр "домашний", в том числе и просо. Очень любит канареечное. С ума сходит от пираканты. Также яблоки уважает. Дополнительно баловал несколькими видами шишек туи мелкой, давая всегда богато усыпанные плодами веточки. При общении быстро ручнее, поет в двух метрах. Песня довольно примитивна, но мелодична.
        Великолепно краситься при линьке, боевой яркокрасно-бордовый наряд с белыми крапинами одевает на второй год жизни.

Похоже, что птица немногочисленная с узким ареалом обитания. Видимо поэтому, я никогда не встречал этих птиц, хотя в былые времена, помотался по Союзу с экспедициями. Ну, а по нынешним временам, наверное, уже и не придется. Тем интереснее для меня Ваша информация. Искренне благодарю за нее!

[красношапочный]

БКЧ, в отличии от красношапочных, даже в суровые зимы не мигрирует вниз. Никогда не встречал эту птицу в предгорьях. Поэтому, особенно в наше неспокойное время, отлов ее затруднен местообитанием высокогорным.     

[Андрей К]

Певчие птицы и голуби[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Рождественский В. В.     «Туляки блоху на цепь приковали». (Из тульских народных присловий) Мои детство и юность прошли в городе Туле, среди рабочих-оружейников, кустарей и мелких торговцев. В силу конкуренции весь этот люд отличался большой изобретательностью и умением. Русская армия снабжалась, главным образом тульским оружейным заводом. Замки умельцев с головоломными секретами славились на всю Россию. Старожилы помнят, что в Тулу приезжали англичане и, как говорят, предлагали большие деньги за секрет особой закалки стали, но местные патриоты секрета так и не открыли. Тульские самовары, тульские гармоники были известны по всей стране. Да и современный «Баян» родился в Туле. Было бы неверным, если, вспоминая дореволюционную Тулу и характеризуя тульских умельцев, я не отметил бы их духовной и эстетической стороны, их своеобразного быта. Туляки — большие любители природы, знатоки ружейной охоты, рыбной ловли удочкой, опытные птицеловы и голубятники. Вспоминаю, как в старое время мне пришлось летом жить в тридцати верстах от Тулы, в Алексинском уезде. Здесь, на реке Упе, было одно рыбное место, называемое Брусы. Благодаря завалам старыми дубами дна реки, невод в Брусах не применялся, и тут скоплялись большие карпы. Туляки приходили сюда ловить сазанов удочками. Ставились шалаши на берегу реки, и многие тульские рабочие проводили в них свой отпуск. Рыбак, сделав удобное для сидения место у самой воды, расставлял перед собой веером пять-семь длинных удилищ с лесами из толстой промасленной бечевы или плетеными из конского хвоста: волос в сорок, пятьдесят. На конце лесы — скользящий свинцовый груз, стальной кованый крючок тульской работы; на уровне глубины укреплялся поплавок из сухой куги. На крючок насаживался хлебный мякиш или зажимался в нем кусок конопляного жмыха. Закинув насадку подальше, бросив приваду так же из жмыха, рыбак терпеливо выжидал серьезных поклевок, не отвлекаясь ловлей мелкой рыбы. Карп считается самой умной, осторожной рыбой. Обычно он не сразу берет насадку, и охотники иногда сидят безрезультатно по нескольку дней. Но вот начинается «бор» (название поклевки (по-тульски)), случалось, поклевки бывали одновременно у нескольких рыбаков, сидящих вдоль берега. У зазевавшегося сазан, попав на крючок, выдергивал иногда удочку, и за ней приходилось плыть. Рассказывали, как однажды такой рыболов, доплыв до средины реки, запутался в бечеве удочки, и пудовый карп, оказавшийся на крючке, утопил его. Места в Брусах были превосходные и для охотников привольные. По утрам полноводная затихшая Упа отражала золотые зори и опаловый туман плыл по реке, цепляясь за камыши. В заливных лугах страстно кричали дергачи. В предутренней тишине слышны были далекие голоса и постукивающие звуки колес деревенского обоза, который направлялся по большаку в Тулу на базар. Иногда огромный сазан, выскочив из реки, ударял могучим хвостом по воде, сотрясая тишину, и расходящиеся круги колебали прибрежные травы. По вечерним зорям из далеких деревень доносились хороводные песни. Мерцали первые звезды, отражаясь в сумеречных водах. Рыба переставала брать. Зажигались костры, и рыбаки, навещая друг друга, сидели у огня, вспоминая прошлое. Пожив на такой самодельной даче, тульский оружейник возвращался в город с большим карпом, а иногда без него, но весьма довольный и поздоровевший. Весной по обочинам больших дорог шли в заповедные места тульских полей и рощ птицеловы с сетями за жаворонками и перепелами. Второго мая (по старому стилю) — по-тульски «соловьиный день» — охотники отправлялись слушать и ловить соловьев. Скитаясь, птицеловы доходили до курских лесов. Соловьи этих мест были известны среди любителей. О замечательных курских певцах знали даже в западной Европе и называли их «восточными соловьями». Вспоминаю, как летом в тульских торговых рядах купцы, ожидая покупателей, играли в шашки у дверей своих лавок и слушали купленных ими курских соловьев, сравнивая, чей лучше, а проходящие останавливались у рядов, наслаждаясь пением пернатых поэтов. К осени, когда начинал желтеть лист и созревали сережки на березах, когда поспевшая костяника алела в кустах и белый гриб крепко сидел на опушке леса, вполне выросший молодняк певчих птиц покидал места гнездовий, летних кормежек и, скопляясь в стаи, кочевал по просторам среднеполосной русской природы. В это время тульские птицеловы, главным образом — оружейники, с сетями, с чижами, щеглами, зябликами в проволочных клетках отправлялись на охоту. На подходящих полянах тульских перелесков птицеловы расчищали тока, расставляли на них сети, которые назывались «тайниками», маскируя, засыпали их сухими листьями и травой. Вешали вокруг взятые ими клетки с птицами, а в середину ловушки сыпали конопляное семя, клали репьи и рябину. Иногда на току пристраивали «шпарку». Это подвижная деревянная палочка, около метра длиной, с поперечиной внизу и веревочными петлями по концам ее. За петли шпарку колышками прибивали к земле. К верхнему концу этого тульского изобретения привязывали чижиху или самку щегла. Подергивая за бечеву палочку, птицелов то поднимал, то опускал ее (по местному «подшпаривал»), заставляя привязанную птицу трепетать крыльями, что напоминало посадку ее на землю. Летящие над лесом щеглы, чижи слышали и видели подманивающих самок. Они стайками садились на ток, а проведенная от тенет к ловцу веревка захлопывала сети. Пойманных птиц сажали в садки и продавали на птичьем базаре мелким торговцам. Этот базар находился прежде на небольшой площади у старых каменных торговых рядов, около Кремля, и назывался «охотным». По каменной входной лестнице рядов располагались торговцы птицами с большими проволочными клетками, наполненными чижами, чечетками, снегирями и другими зерноядными. Синиц за их злобный нрав сажали отдельно. По воскресеньям площадь была наполнена народом — торгующим, покупающим и шум голосов слышался издалека, когда еще подходишь к рынку. Толкались здесь птицеловы, голубятники я охотники-ружейники. Кустари продавали клетки, западни, корзины для голубей. В «охотном» рыболов мог купить цельные черемуховые или рябиновые удилища, выправленные в вареном масле. Здесь в промасленной тряпочке оружейник носил стальные кованые рыболовные крючки разных размеров, которые ценились выше заграничных и охотно покупались. Можно было купить плетеные лесы из конского волоса без узлов. Все — своего изобретения, своей выделки. Иногда среди базарного шума раздавался трехпалый свист: голубятник провожал домой выпущенного, непроданного голубя. — Сбитня горячего! — выкрикивает продавец. — Пирогов горячих! Пирогов горячих! — приглашает чревоугодников пирожник. — Продам турмана! Продам Баташевского! — слышно рядом. Вот внимание толпы привлекла синица, случайно выскочившая из клетки; сидя на краю крыши рядов, должно быть от радости, она запела таким низким голосом — «дудками» по-тульски, что птицеловы заслушались и стали обсуждать, как бы ее уловить. У стены рядов расположился торговец пряниками, он зазывает проходящих принять участие в своеобразном тотализаторе «охотного» — игре «бить пряники». — Продам певчего чижа! Продам певчего чижа! — раздается около. — Ванька, присядь, присядь, чижи летят! — приветствует голубятник птицелова. — В голубятниках да кобылятниках спокон века пути не бывало! — слышится в ответ. Обо всем здесь говорится добродушно. Все вокруг деятельно, темпераментно, но без драк: охотничья страсть объединяет романтиков. Бывая по воскресеньям со старшим братом Николаем, тогда гимназистом, на птичьем базаре, мы мечтали о настоящей охоте, связанной с природой. Правда, школьные занятия не позволяли осуществить этого, но все-таки чижи и щеглы, купленные в «охотном», распевали в нашем доме, и пока это удовлетворяло нас, не вызывая нареканий родителей. Дом стоял на Старопавшинской улице. Сзади дома был сад с яблонями и ягодными кустами в высокой траве. У забора в переулок старая ива, любимое место синиц, отыскивающих в коре дерева насекомых. Недалеко большая береза, к осени чижи и чечетки садились на нее и охотно обклевывали золотые сережки. На заборе сада мы прибили деревянный щит и засыпали его землей. На нем устроили ловушку из сети, натянутой на два полукруглых обруча. Один из них был подвижной и захлопывался при помощи веревки, проведенной к ловцу. Ловушка эта называлась по-тульски «лучок», она служила для поимки птиц в городе. В середину лучка насыпалось конопляное семя. Около вешались клетки с птицами, и пролетающие над городом чижи и щеглы стремительно опускались в сад. Бывало около лучка сядет с песней особо желтый чиж с черным пятнышком под клювом, по-тульски — «денежкой». Желая скорее поймать его, я замирал от нетерпения. Иногда среди кочующих попискивающих синиц появлялся черногрудый красавец-самец, который так пел дудками, что у меня, сидящего в кустах, сильнее билось сердце от охотничьей страсти. Все это, конечно, не очень помогало учению, но, должно быть, тульские охотничьи традиции и любовь взрослых ко всякому пению примиряли родителей с нашими увлечениями. Пойманных птиц мы выпускали в садовую застекленную беседку с поставленными в ней деревцами, и в солнечный день здесь можно было слушать птичьи концерты. Весело щебетали чижи, всегда заканчивающие свою песенку смешным протяжным, скрипящим звуком. Щеглы разливчато издавали трели. Снегири меланхолично и тихо напевали, напоминая шепот дремучего леса. Лишних пойманных птиц мы продавали в «охотном» или меняли на других, которых у нас не было. Поэтому весной на дворе, над нашими окнами, висели круглые из сети клетки с холщовым верхом. В них кричали перепела, пели звонкую песнь жаворонки, и думалось о цветущих душистых полях. Время шло, стали другими наши вкусы и увлечения. Голубиная охота сменила птицеловство. С братом устроили голубятню под крышей погреба и завели турманов. Для слаженности их полета в артели мы спугивали голубей несколько раз в день длинным шестом с тряпкой. Они красиво летали кругами, блестя на солнце, а некоторые из них кувыркались или отвесно спускались на хвосте, как говорили в Туле, — «катались», что вносило разнообразие в полеты артели. Налетавшись, турманы садились на крышу голубятни, было радостно смотреть на ленточных, чернохвостных, жарких, палевых. Весной все это гудело, ворковало; голуби находили голубок и в восторге, с хлопаньем крыльев взлетали с крыши. На фроловской колокольне, самой высокой в Туле, издавна поселился сапсан. Этот пернатый разбойник был грозой голубей. Он врывался в летающую артель, схватывал голубя и, поднявшись вне ружейного выстрела, в когтях тащил свою жертву. Хищник всегда садился с ней на уступе под шпилем колокольни, и перья летели по воздуху. Сокол почти не трогал нашей артели, летающей неподалеку от него, так как голуби были всегда настороже, поэтому мы не терпели ущерба в голубином хозяйстве. Если и случалось, что сокол, залетев высоко, прицеливался к нашим турманам, мы поднимали такой крик и свист, стуча палками по забору, что он летел дальше, чаще за реку, где жили оружейники, большие любители голубиного спорта, а соседи заявляли протест против «героических симфоний», от которых страдали заборы. Гоняя голубей, было интересно поймать чужого турмана, и это не считалось безнравственным. Если не было установлено условие между нами и соседними голубятниками возвращать пойманных летунов друг другу, мы оставляли голубя себе. Связывали на время ниткой маховые перья его крыльев и приучали к новому месту или же несли продавать чужака в «охотный» ряд. Особенно стремились охотники поймать голубя известного владельца самоварной фабрики Баташева, большого любителя чистопородных турманов. К его артели «подносились» старые летуны, привыкшие к своей голубятне. Их выпускали, надеясь, что они отобьют и приведут домой дорогостоящего турмана. Продавать голубей носили в особой плетушке или просто за пазухой. При показе голубя обычно держали в руке, просовывая лапки между указательным и средним пальцами. В наше время лобастая голова, маленький клюв увеличивали ценность турмана, при этом его хвостовое оперение должно быть ровно-окрашенным — без единого белого пера. При удачной продаже голубя, на радостях, тут же занимались «азартной» игрой — «били пряники». Мой партнер по игре предлагал «троить пряники». Они были дешевые и довольно вкусные, назывались «вяземские», хотя пеклись в Туле. Принимая вызов, беру пряник у продавца, вставляю его между согнутыми суставами указательного и среднего пальцев, потом ударяю им по внутренней перегородке ящика торговца, специально для этого сделанной. После одного удара должно получиться три куска. При складывании кусков надо, чтобы между ними не было никаких отверстий. В таком случае я выигрываю — пряник мой, и партнер платит продавцу его стоимость. Играя удачно дальше, накопившиеся куски запихиваю в рот, кладу в карманы, за пазуху и даже в шапку. Второй способ пряничной игры назывался «бить на углы»; здесь в два удара должно получаться четыре угловых куска. В спорных случаях приглашалась экспертиза из наблюдавших игру. В наше время в Туле не было такого разнообразия видов голубей, как теперь, и оружейники больше водили турманов и чистых. Со временем и мы завели чистых, самые ценные из них назывались «сороки» и «щекастные белопоясые». Чистые привлекали главным образом гармоничностью своего полета. Они, как и турманы, летали круг над своей голубятней и поднимались в то же время отвесно кверху, по тульскому выражению — «стаканчиком». Бывало многие любители так умели их натренировать, что голуби летали всю ночь без посадки, и это почиталось за качество спорта. С годами у нас скопилась довольно большая артель чистых — пар двадцать. Мы стали настоящими профессионалами и каждую весну радовались новому приросту. Но всему есть свой конец. Наступило время, когда должны были закончиться наши юношеские увлечения птицами и голубями. Началась учеба в Москве, и пришлось бросить голубятню. Несмотря на это, чувство природы, чувство прекрасного, связанное с пернатыми друзьями, осталось навсегда. Вспоминаю, как однажды, приехав в Тулу на летние каникулы, я увидел на крыше нашей бывшей голубятни турмана и узнал в нем своего прежнего голубя под названием «Белолобый», с которым мне пришлось расстаться несколько лет назад. Я был обрадован его верностью и удивлен долголетней памятью. Теперь же, когда у нас в Советском Союзе освоены новые виды голубей и среди них почтовые, которые помнят и находят свою голубятню за несколько сот километров, это уже не удивляет, а становится обычным явлением. Разработка у почтового голубя ориентировочной способности, силы полета, потребовали много времени, труда от человека, и этот труд приносит пользу государству. Помимо всего, важна и эстетическая сторона культурного голубеводства: разнообразные виды голубей должны, как цветы, украсить новые города, помочь человеку ближе стать к природе и найти в ней новые возможности.

[/color][/font]

[Андрей К]

Пернатые друзья крымских лесов[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Лялицкая С. Д. Горный Крым... Зеленые горы, покрытые вековыми дубовыми лесами... Кое-где в них вкраплены островки сосняков, кажущиеся издали совсем черными. А вот и огромная поляна, заросшая травой, залитая лучами южного солнца. Она так и называется — Светлая Поляна. Посреди нее вытянулся одноэтажный белый дом, крытый розовой черепицей. Это кордон, где живут сотрудники Крымского заповедно-охотничьего хозяйства. В окрестностях Светлой Поляны водится множество различных птиц. Весной в густых зарослях кустарников по берегам реки Алмы заливаются соловьи и певчие дрозды, кукуют кукушки, свистят на все голоса разные мелкие пташки... На открытых местах по утоптанным дорожкам здесь медленно и чинно прогуливаются удоды с длинными кривыми клювами. Оперение у них глинисто-желтое. Крылья и хвост — черные, с поперечными белыми полосками. Грудка — с черными пестринками. На голове — рыжий хохолок, каждое перышко его — на кончике черное. Расхаживая, удоды то распускают свой хохол, то складывают его, как веер. В воздухе они оживленно порхают, то почти касаясь земли, то поднимаясь над верхушками невысоких деревьев. «Уп-уп, уп-уп», — певуче выкрикивают они. Издали получается, как «ку-ку, ку-ку». Поэтому колхозники, новоселы из северных областей, не слышавшие раньше южную птицу удода, называют его крымской кукушкой. Удоды любят селиться близ человеческого жилья — устраивают свои неопрятные, кишащие личинками, зловонные гнезда в дуплах деревьев, в глубоких щелях скал и каменных стен домов и сараев. Этих птиц можно встретить на скотном дворе, где они разгребают ногами, как это делают куры, навоз и выискивают навозных жуков. Вместе со скворцами, грачами и воронами они идут за трактором и выбирают в распаханной земле личинок и червей. Отыскивая корм в лесу, удоды уничтожают много лесных вредителей, особенно куколок, находящихся в рыхлой почве и под опавшими листьями. Жители Светлой Поляны часто слышат тихое мелодично-печальное воркование горлицы, одной из мелких птиц семейства голубиных. Горлица — не более 28—30 см в длину, розовато-серого оперения, с красновато-коричневым, в черных пятнышках, крыльями и спинкой. В крымских лесах встречаются и родственные ей вяхирь, или витютень, клинтух и каменный (скалистый) голубь. Все они гнездятся в расселинах скал или на невысоких деревьях. Питаясь семенами различных деревьев и сорняков, особенно предпочитая семена бобовых трав, они также в небольшом количестве поедают червей и улиток. Идешь по берегу реки Алмы или ее притоку — Сухой Алме, среди кустов лещины, заглядишься на поспевающие крупные орехи — и вдруг из-под самых ног вылетает какой-то изумрудно-бирюзовый комочек, раздается пронзительный писк. И только потом заметишь, что этот «драгоценный камешек» быстро машет крошечными крылышками и что у него коротенький хвост. Словом, это зимородок — знаменитый рыболов. Он летит не высоко, попискивая, то и дело опускаясь почти до земли. Иногда, тихонько подкравшись, можно наблюдать, как зимородок часами просиживает над водою на сухом сучке, наклонив свою непомерно большую ярко расцвеченную голову, словно нацелившись в кого-то длинным темным клювом. Время от времени он выпрямляется, переминается на своих коротких красных ножках и снова как бы замирает. Когда проплывает рыба, птица-рыболов стрелой срывается с места и с размаху, схватив добычу, скрывается в прибрежных зарослях. Гнездо зимородка — совсем особенное: оно находится в обрывистых берегах реки или в дуплах старых дубов, устелено рыбьей чешуей и рыбьими костями. Из блестящих белых яиц вылупливаются безобразные птенцы — слепые, голые, с огромной головой. Затем розовые тельца их обрастают синими иголками — будущими перьями. Родители усиленно кормят беспомощных птенцов — сначала только насекомыми, потом рыбой. Зимородок вреден там, где истребляет мальков форели, но он редок, и, кроме того, его изумительное, как у тропических птиц, оперение украшает наши леса и реки. Зимородок не подлежит отстрелу. Особого внимания заслуживает большая очень редкая птица — черный аист, близкий родственник аиста белого, или обыкновенного. И питание, и образ жизни у него такие же, как у аиста белого. Обе птицы — без голосовых связок, издают шипение или, в случае сильного возбуждения, производят клювом особый треск. Черный аист — с зеленовато-пурпуровым металлическим отливом. Нижняя часть тела, начиная от зоба, — белая. Глаза, клюв и ноги — красные, разных оттенков. В противоположность белому, который часто селится на крышах домов, черный аист избегает близости человека, гнездится в глуши поемных лесов или среди скал. Близ Светлой Поляны на песчаных отмелях речек можно увидеть странные крупные следы: один след от другого находится далеко, отпечатавшиеся пальцы — длинные. И только увидев длинноногую рыжую цаплю (чепуру), вы поймете, что это ее следы. Она, как и все цапли, часами простаивает на берегу реки, время от времени выхватывая из ее неглубоких вод свою добычу. Питается чепура, как и все цапли, лягушками, тритонами и разной рыбешкой. Необычно выглядит в горах эта жительница низменных мест и болот. Может быть, потому иногда неотступно следуют за ней, перелетая по деревьям и кустам, неугомонные сойки, своими криками как бы выражая удивление по поводу пребывания здесь этой болотной птицы. Известно, что сойки, как и сороки, преследуют своими криками и людей, за что их не любят охотники, так как они распугивают дичь. Как-то на берегу Алмы экскурсанты-школьники бросали крошки хлеба в воду, а мелкие рыбешки, теснясь и отталкивая друг друга, вылавливали их. Откуда ни возьмись появилась сойка. Испуская громкие резкие крики, она стала носиться над местом происшествия так низко, что чуть не задевала экскурсантов. Захотела ли она полакомиться рыбкой или была недовольна появлением шумной детворы, никто так и не узнал. В другой раз довелось наблюдать, как сойка разгуливала у кордона Бузинов Фонтан и что-то склевывала в траве. На заинтересовавшихся ею туристов она резко рявкнула, как бы требуя не мешать ей. Когда же те отошли подальше, она спокойно продолжала свое занятие. Туристы же, стоя всего в нескольких шагах, могли вдоволь любоваться ею. У крымской черноголовой сойки в отличие от обыкновенной не рыжеватый, а черный хохолок на голове. Как и у всех соек, оперение ее — серовато-бурое. Концы хвоста, крыльев и широкая полоска на щеках («усы») — черные. Особенно ее украшают «зеркальца» — ярко-голубые перья на крыльях, прорезанные черными полосками. Сойка всеядна. В период кормления птенцов истребляет очень много вредных насекомых, а также и мышей. Но она нередко забирается и в чужие гнезда, склевывает птенчиков, выпивает яйца. Осенью и зимой сойка употребляет больше растительной пищи: ягоды, орехи, семена, особенно любит желуди, которые запасает в дуплах и под мхом. Исследования желудка соек и наблюдения за кормлением птенцов говорят о том, что все же это птица скорее полезная, чем вредная. На лесных полянах иногда можно увидеть необыкновенное зрелище: на кустах и невысоких деревьях наколоты на шипы или острые сучья различные насекомые, мыши, ящерицы, а то и маленький, еще голый птенчик. Это проделки птиц сорокопутов — чернолобых и жуланов. И те, и другие имеют красивое оперение. Чернолобые — пепельно-серого цвета, хвост, крылья, лоб — ярко-черные. У жуланов спинка и плечи коричневато-красного, голова и верхняя часть шеи голубовато-серого цвета. И у чернолобых и у жуланов брюшко — розовато-белое, грудка — розоватая. У них характерные сильные ноги, массивный клюв, загнутый на конце. Сидя на ветке дерева, сорокопуты высматривают добычу. Заметив ее, внезапно бросаются и хватают клювом, будь она в воздухе или на земле. Сорокопуты — хищники, но приносят большую пользу. Они уничтожают грызунов и вредных насекомых, даже когда совершенно сыты. Птенцов выкармливают насекомыми. Характерной птичкой Крыма, а также постоянной обитательницей Крымской яйлы, является каменка-чекан, светло-серая, с ржаво-желтой грудкой, белым брюшком и лбом. Хвост у нее короткий и ровный, словно подрезанный. Гнездится в расселинах скал, питается насекомыми, разыскивая их среди камней. Ее легко узнать по некоторым «манерам»: летит перед вами, вскакивает на камни, словно поджидает вас, и «кланяется», подергивая хвостом, издает своеобразные звуки «чек-чек», за которые и получила свое название. С каменкой-чеканом по образу жизни и повадкам очень сходен великолепный пестрый каменный дрозд — украшение Крымской яйлы. У него голубовато-синее оперение верхней части тела и ржавое — нижней. Маховые перья — черные. Как почти все виды дроздов, он поет. Пение — довольно мелодичное, но хриплое. В Крыму встречается и ряд других видов дроздов. Говоря о птицах яйлы, нельзя не упомянуть о перепелах. Эта миловидная коричневая, с темными и светлыми пестрянками, птица с коротким хвостом, крепкими, приспособленными для бегания ногами — самый маленький представитель куриных. Длина перепела достигает 18—20 см — как бы копия куропатки в миниатюре. При осеннем перелете с севера на юг перепела, ожидая благоприятной погоды, наводняют яйлу, спускаются и на Южный берег Крыма, скапливаются в огромном количестве. За ними охотятся и с ружьем, и с сетью. Легко, в короткое время браконьеры набивают сотни этих страшно разжиревших птичек (летом они истребляют насекомых, а осенью питаются главным образом семенами сорняков и зерном на полях), засаливая их на зиму целыми бочками. И только вмешательство работников заповедника препятствует их поголовному избиению. Рядом с кордоном Тарьер по пути на кордон Ольховая Поляна находится чудесный уголок, известный среди сотрудников под названием «Птичий сад». Здесь царит зеленый полумрак, пахнет цветами и сырой землей. Почва здесь болотистая, кое-где пробегают узенькие ручейки. Склонив над ними ветки, не шелохнувшись, стоят деревья: ольха, груша, орешник, огромными зелеными шапками поднимаются заросли ежевики. Между зеленой листвой трепещут узорчатые тени, причудливо сплетаясь с солнечными зайчиками. Здесь всегда таинственно, тихо. Только негромко щебечут какие-то птички. Люди, проходя здесь, говорят шепотом, точно боясь вспугнуть обитателей «Птичьего сада». Название этому уголку дали сами сотрудники, тщательно оберегающие его. Они показывают ученым и студентам-практикантам достопримечательности. Вот оригинальное гнездо птички ремеза, чрезвычайно редкой в Крыму. Это небольшая птичка, длиною до 10—12 см. Спинка — ржаво-рыжая, зоб и брюшко — светло-желтые, в пестринках. Голова и шея — белые, лоб и полоски по бокам головы (через глаза) — черные, клюв — короткий, тонкий, чуть изогнутый, острый, как шило. Ремезы очень подвижны; во время постройки гнезда всегда тихо попискивают, перекликаясь между собой. Особый интерес вызывает гнездо ремеза. Трудно поверить, что его сделала маленькая птичка. Гнездо словно сваляно из войлока. Искусные пернатые строители для постройки гнезд выбирают свисающие ветки деревьев и в их развилинах из растительных волокон с переплетением пухом и шерстью возводят остов. Гнездо строится снизу-вверх. Получается нечто вроде мешочка или кокона, очень плотного и прочного, с двумя отверстиями. Одно из них заплетается пухом, а в другом строится трубка, похожая на горлышко бутылки. Некоторые орнитологи утверждают, что на ночь птички втаскивают эту трубку в гнездо, чтобы обезопасить себя от врагов. Пока те будут пытаться проникнуть в гнездо, хозяева его выклюют отверстие в другом конце и вылетят наружу. Иногда бывает, что самка кладет яйца и даже садится на них в незаконченном гнезде. В воздушной войлочной корзиночке с ручкой сидит самочка, а самец, посвистывая, пристраивает к этой корзиночке стенки. Нередко рядом с одним гнездом он строит второе гнездо — для себя. Чаще всего оно или совсем без стенок, или с двумя отверстиями. Но вот наступает осень в горах. Легкие заморозки по утрам. Прекрасные, свежие, бодрящие дни. Тихий прозрачный воздух, безоблачное небо и яркое солнце... Деревья окрасились в яркие цвета. Бронзой отливает листва дуба. Багряно-малиновым цветом горят скумпия и шиповник. Нежно-фиолетовыми стали листочки бересклета. Сказочно красивы пурпуровые гирлянды дикого винограда. Среди всей этой пестроты выделяются зеленая листва ольхи да темная хвоя сосен. Начинается листопад, и вскоре под ногами приятно шуршат опавшие сухие листья. Птицы одна за другой улетают на юг. Но те, которые могут найти себе пропитание и зимою, остаются на родине. Оседлый житель горнолесного Крыма — клест. Родственные ему виды встречаются в хвойных лесах всей нашей обширной страны и всюду, где бы они ни жили, ведут свой необычный «зимний» образ жизни. Летом клесты не привлекают внимания, но зимой их трудно не заметить. Особенно много птиц в Центральной Котловине, где густо растут некогда там насаженные громадные ели. Их ветви осыпаны снегом и блестят на солнце, а между ними, словно плоды, краснеют и желтеют клесты. Старые самцы — ярко-красного оперения. Самки и молодые клесты — серовато-зеленые или серовато-желтые. Маховые перья у всех птиц — серовато-черные. Птицы, не переставая, щебечут и все время находятся в движении. То прыгают, то кувыркаются, как попугаи, повисая вниз головой и выклевывая семена из шишек, висящих пониже их. Так, вероятно, им удобнее. У них сильный, толстый, сжатый с боков клюв. Верхняя половина его слегка согнута книзу, а нижняя кверху — поэтому оба конца перекрещиваются. Такое устройство клюва позволяет птицам быстро и ловко лущить шишки. Зимой, в январе, стоят морозы, а в клестином гнезде, глубоком и с толстыми стенками, устланном теплым пухом, сидит птичка-мать и согревает своих птенцов. Пищи для них зимой сколько хочешь. Наедятся родители клесты семян, разбухнут они в зобу — эту кашицу и отрыгивают: кормят ею детей. Самка клеста, как только положит первое яйцо и до поры, пока не оперятся птенцы, почти не вылетает из гнезда. Снабжение пищей всего семейства лежит целиком на клесте-отце. Обычным, прямым, клювом, какой бывает у маленьких клестов, птицы не могут добывать себе семена из шишек. Поэтому старым клестам приходится еще долгое время кормить уже больших, отлично летающих птенцов, пока у них концы клюва достаточно не вырастут и не скрестятся, как у взрослых. Тишину зимнего крымского леса нарушают не только клесты. Вот слышен стук, а изредка и крик большого пестрого дятла — единственного из всех видов дятлов, который водится в Крыму. Своим узким языком, способным сильно вытягиваться и снабженным особыми зазубринками, он извлекает из глубоких щелей и ходов в древесине деревьев насекомых. В зимнее время дятел питается и семенами сосновых шишек. Слышен в лесу и тонкий свист синиц, которые, перепархивая с дерева на дерево, осматривают трещины в коре деревьев, извлекая из них насекомых и пауков. Синиц нередко сопровождают пищухи, небольшие пестро-коричневые, с белым брюшком, птицы. У них изогнутый острый клюв, пальцы — длинные, с острыми коготками. Цепляясь ими за кору дерева и опираясь на свой жесткий хвост, птица передвигается по стволу дерева, как бы по винтовой лестнице, к его вершине. Достигнув ее, пищуха перелетает на нижнюю часть соседнего дерева и начинает свои передвижения сначала. Она исследует кору дерева и извлекает насекомых, которыми и питается. Почти непрерывно птица издает писк, за что и получила свое название. За синицами и пищухами деревья подвергаются еще более тщательному осмотру, который производит самая маленькая птичка из семейства воробьиных — королек. Он весит всего пять-шесть граммов. Это очень красивая птичка. Сверху она оливково-зеленого цвета, снизу светло-серого. Хвост и крылья — серые. У нее желтое темечко из удлиненных перьев, окаймленное черными полосками. Над глазами — светло-серые длинные отметинки. Оперение пушистое, и она всем своим видом напоминает маленький желтоватый шарик, из которого выдается короткий, но острый клювик. С его помощью королек искусно добывает себе пропитание — насекомых и их яички, приклеенные к хвое. Обычно корольки встречаются в сообществе с синицами, пищухами, поползнями: они собирают мельчайших насекомых, которые остаются после этих птиц. Корольки предпочитают хвойные леса и высокие деревья. Они делают шарообразные, с лоточком наверху, гнезда — из мха, сухой травы, шерсти животных, выстланные перьями. Гнездо королька подвешивается к хвойной лапе и маскируется окружающими ветками, которые вплетаются в его стенки. На первый взгляд кажется, что это и не гнездо, а просто перепутанные хвойные ветки. Птенцы у корольков выводятся до двух раз в год. Пение королька — негромкое, но мелодичное, состоит из часто повторяющихся слогов «си-си, зи-зи». Иногда в яркий солнечный день можно услышать радостные, ликующие трели какой-то, видимо, большой птицы. На самом деле она такая же маленькая, как и королек. Это крапивник, «орешек». Глядя на него, трудно поверить, что громкая песня исходит из такого крошечного горлышка. Летом, проходя мимо колючих кустов терновика, вокруг которых обвила перепутанные плети не менее колючая ежевика, вы можете заметить какой-то рыжевато-коричневый комочек, который быстро движется то вверх, то вниз, то словно катится по земле между камней. Вы остановитесь в недоумении: что же это за зверек? И вдруг этот зверек вспорхнет на верхнюю ветку и, не стесняясь присутствия человека, весело запрыгает по ней, оказавшись той же маленькой птичкой — крапивником. Даже во время пения птичка не сидит спокойно. Она поворачивается в разные стороны, кивает головкой, будто кланяется, и задорно поднимает вверх свой коротенький хвост, за что на Украине получила прозвище «задерихвист». Крапивник гнездо вьет низко — среди вышедших наружу корней деревьев, в густых зарослях крапивы, в кустарниках, большей частью колючих, куда трудно проникнуть хищнику. Птичка чувствует себя там в полной безопасности. Гнездышко ее — шарообразное, с боковым входом, устраивается или на земле, под защитой колючих веток, или в их развилинах. Птенцов родители высиживают поочередно. Но, кроме основного гнезда, куда кладутся яйца, крапивник строит и еще одно-два гнезда, где сидит свободная от высиживания птичка. Птенцы долго не вылетают из гнезда, а когда и вылетают, то возвращаются в него на ночевку. Подросшие, они вместе с родителями занимают и запасные гнезда. Крапивник полезен. Своим тонким, острым, шилообразным клювиком он искусно извлекает из разных укрытий мелких насекомых и их личинки. Но иногда этой задорной птичке даже удается справиться с крупными жуками, чуть поменьше ее самой. Эффектны в снежном лесу и стайки красногрудых снегирей с черными шапочками на головках. Они тихо насвистывают свои незамысловатые песенки и спокойно, не спеша склевывают ягоды и семена. На фоне снега выделяется и крупная оригинальная и красивая птица свиристель. За красоту ее прозвали красавой. У нее пушистое, с розовато-ржавым оттенком, оперение. Золотисто-желтые и красные роговые пластинки на хвостовых и маховых перьях и длинный шелковистый ржаво-желтого цвета хохол на голове. Птица поражает не только своей красотой, но и редкой прожорливостью. Наблюдения показали, что за день она может съесть количество корма, вес которого превышает вес ее тела. Зимой свиристель питается ягодами и семенами, но летом пожирает множество вредных насекомых. Пение довольно мелодичное — «свиристение», напоминает легкий свист, в который входят и шипящие трели. С наступлением весны свиристель покидает гостеприимные леса Крыма и улетает на родину, в северные области Союза. Таким же зимним гостем в Крыму бывает и снегирь. Разнообразно и многочисленно пернатое население горного Крыма. Насчитывается до 140 видов птиц, в том числе 30 % пролетных. В Крымском заповедно-охотничьем хозяйстве ведется учет птиц. Его производят при наибольшей деятельности птиц (в утренние и вечерние часы) и в период наибольшей оседлости их (в гнездовой период). Вооруженный биноклем наблюдатель идет по своему участку и в течение двух часов отмечает встреченных им птиц. Свои наблюдения, как и обычно, он запишет в дневник. Научный сотрудник-орнитолог использует эти записи в своих сводках.

[/color][/font]

[Андрей К]

Иван Лукич[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Герман В. Е.     Внук (Повесть о старом леснике) Заводь спит. Молчит вода зеркальная. Только там, где дремлют камыши, Чья-то песня слышится печальная... К. Д. Бальмонт   Анчар с полного хода, как бы споткнувшись, резко остановился и, извернувшись вправо, замер. Я не спеша подошел и послал собаку вперед. С характерным, «выпуклым» треском крыльев из-за кочки снялся тяжелый, округлый дупель и плавно потянул над низиной. Сухо щелкнул выстрел — и дупель звучно шлепнулся в осоку. — Молодец Игенич, — сказал мой постоянный спутник на охоте в Полесье Иван Лукич, взвешивая на ладони тяжелую птицу. — Добре ты его забил! Вот уже две недели, как я живу у старого охотника и рыбака Ивана Лукича в маленькой, затерявшейся в дремучих лесах Полесья, деревушке, раскинувшейся на живописном берегу реки Птичь. Иван Лукич — одинокий старик, бобыль, как говорят здесь. Ему уже много за семьдесят, но поверить этому трудно — Лукич очень живой, бодрый, полный энергии, веселый и немножко легкомысленный старичок. Маленького роста и тщедушный с виду, он исключительно вынослив, отлично ходит и, кажется, никогда не устает. На небольшом морщинистом лице Ивана Лукича не растет ни усов, ни бороды. Когда-то это обстоятельство являлось поводом для насмешек над Иваном и долгие годы было главным огорчением молодого полещука. Рассказывая об этом, Иван Лукич с тяжелым вздохом неизменно добавлял: «Вот по этой самой причине я и не женился в свое время и весь век прожил бобылем». Мы с ним, несмотря на разницу лет, крепко сдружились. Когда две недели назад я, после госпиталя получив инвалидность, приехал в Полесье отдохнуть и «подлечиться» на охоте, мне порекомендовали остановиться у Ивана Лукича. Старик встретил меня, как родного сына, много расспрашивал о войне, рассказывал о своей партизанской жизни при немцах и был таким приветливым, что я сразу же почувствовал себя в его маленькой избенке как дома. Мы вместе ходим на охоту и рыбачим. И хотя Лукич стреляет плохо и только по сидячим птицам, он любит охоту не меньше, чем рыбалку. На рыбалке же он настоящий «профессор», и я учусь у него многим премудростям рыбной ловли. Старик, как заправский ихтиолог, знает жизнь и повадки любой рыбы, знает, где, когда и как надо ее ловить, и его уловы всегда бывают обильными. Ни один из местных рыбаков не может равняться с Иваном Лукичом, все беспрекословно признают его полное превосходство. Увлечение же охотой приносит Ивану Лукичу массу всяких неприятностей. Он до сих пор стреляет из старенького одноствольного шомпольного ружья, которое много раз рвалось от выстрела у него в руках. Безбородое лицо Ивана Лукича испещрено многочисленными рубцами и шрамами — следами коварства его «фузеи». Однако Иван Лукич любит свою шомполку, привык к ней и ни за что не согласился бы сменить ее на другое, «настоящее», ружье. После каждого разрыва он заботливо «штопает» свое злополучное оружие, отчего оно теперь покрыто заплатками и стянуто вдоль и поперек проволокой и веревочками. Частые казусы с ружьем выработали у Лукича неприятный, но стойкий рефлекс: в момент выстрела Иван Лукич отворачивает лицо в сторону и жмурит глаза. Но прирожденный оптимизм не допускает у старика и мысли о возможности промаха и после каждого выстрела он тщетно пытается найти добычу. В первую же нашу совместную охоту я был свидетелем забавной истории. На одном из лесных болот, густо заросшем осокой и телорезом, мы разыскали поздний чирковый выводок. Утята, хотя и достигли размеров матки, были еще хлопунами и не летали. Иван Лукич узрел в водянистой траве быстро плывущего утенка с вытянутой вперед шеей. Потоптавшись от волнения на месте и тщательно прицелившись, Иван Лукич, как всегда, отвернул лицо, зажмурился и выстрелил. Утенок, конечно, не стал дожидаться выстрела и успел удрать далеко от того места, куда ударил дробовой столб. Иван же Лукич, отшвырнув ружье в траву и разбрызгивая во все стороны воду, бросился грудью в болото и долго и старательно шарил руками по траве, пытаясь найти давно ускользнувший трофей. И так продолжалось до тех пор, пока мне не удалось, наконец, увести вошедшего в азарт старика с этого злополучного болота. Характер у Ивана Лукича чудесный. Он очень добрый, веселый и отзывчивый. Он всегда готов помочь каждому, не обижается на людей и не умеет сердиться. Обо мне он так трогательно заботится, что я частенько чувствую себя неловко и не знаю, чем смогу отплатить этому замечательному старику. Меня он зовет Игеничем, переделав по-своему трудно выговариваемое отчество. К Ивану Лукичу полностью можно отнести известное изречение Н. А. Некрасова об охотниках: И до седин молодые порывы В нем сохранятся, прекрасны и живы... Мы садимся отдохнуть под корявой, разлапистой сосной. Солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом, и его косые лучи золотят стволы вековых сосен и придают металлический блеск густой, сочной траве речной луговины. В лесу звонко, на разные голоса, перекликаются птицы. Я ложусь на спину и, закрыв глаза, пытаюсь определять птиц по голосам. Вот нежно подсвистывают певчие дрозды и сварливо квохчут дерябы, весело, как будто весной, заливается зяблик и несложной мелодией вторит ему овсянка. Стайка синичек-пухляков, оживленно попискивая, перелетает с ветки на ветку, собирая насекомых. Вдали музыкально кричит желна и по-кошачьи, неприятными голосами, мяукают сойки. В лесу на моховом болоте дружным хором загалдели и закурлыкали журавли. Хорошо здесь в Полесье на реке Птичь среди дремучих лесов, в царстве непуганых птиц и зверей! Легко и свободно дышит грудь, ни о чем не хочется думать и вспоминать... Иван Лукич под ревнивым взглядом Анчара рассматривает мою дичь и прерывает мои мысли. — Тебе бы, Игенич, побывать на Журавлином озере, — мечтательно произносит он, — вот там качек, так качек! Прошлый год я ходил тудою и, поверишь ли, с одного места согнал агромаднейшую стаю. Штук триста чи шестьдесят вылетело у меня под носом! Ажно страх берет! Лукич явно не в ладах с большими числами и с постановкой ударения в некоторых словах. — А где это Журавлиное болото? — спрашиваю я старика. — Далеко ли отсюда? — Да верст двадцать до него будет без малого. Идти надо через Ольховку, потом на Табулки, а там и рукой подать. В сторожке у озера на Лысой горе мой годок живет, Василий Константинов, по фамилии Трофимюк. В лесниках он. Вот охотник, так охотник! Не мне чета. На лету любую птицу забивает. А птицы там всякой — видимо-невидимо! И тетерюки, и сломки, по-вашему вальшня и глушцы, и куропяты, лесные и полевые, и рябцы, и качки разные. А куликов твоих — и счету нет. Попасть тебе надо тудою обязательно. Вот где бы ты побачил добре и настрелялся бы вволю! — Послушай, Лукич, — предложил я, — давай сходим туда. Поживем у твоего приятеля, постреляем, рыбу половим, места новые посмотрим. А? Как ты на это смотришь? — Что ж, сходить-то, конешно, можно, — согласился старик, задумчиво почесывая затылок и хитро поглядывая на меня. — Только видишь ли, в чем дело, поиздержался я маленько за последнее время. Ни пороху, ни дроби нема, да и к удам мало чего осталось. Треба в город съездить, пошукать кой-чего, да тильки все недосуг, не выберешься скоро-то. — Ну, это чепуха, — возразил я, — дам я тебе и пороху и дроби, у меня их вполне достаточно. А к удочкам дам и лесу, и крючки. И спиннинг, тот, что тебе понравился, хочу тебе подарить и блесны к нему. Лови на здоровье. Глаза у Ивана Лукича, особенно при упоминании о спиннинге, заблестели. Он живо вскочил на ноги и суетливо стал собирать свои охотничьи доспехи. — Ну что ж, Игенич, — заторопился старик, — пидем в деревню до хаты. Соберемся, приготовим все, трошки отдохнем денек-другой, да и двинемся в путь до Василия.  Журавлиное озеро На Журавлиное озеро мы отправились утром на рассвете, по холодку. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, с ружьями за спиной, удочками и спиннингами в руках, мы бодро шагали лесными тропами. Вековые сосны и дубы сплетали свои ветви над нашими головами и создавали вокруг нас в лесу таинственный полумрак. Казалось, что мы идем непроходимой тайгой, звериными тропами, по местам, куда еще никогда не ступала нога человека. Миновали деревни Ольховку и Табулки. Затерянные в лесу, маленькие, всего по нескольку домов, деревеньки казались вымершими, и только аисты, или, по-местному, буслы, сидя на крышах и щелкая морковно-красными клювами, оживляли пустынные улички. За Табулками в густой кустарник, буйно разросшийся на берегу небольшой, заболоченной речки, с громкими криками и веселым щебетанием опустилась огромная, тысячная, стая скворцов, или шпаков, как их называют здесь в Белоруссии. И сразу же кусты из изумрудно-зеленых превратились в бурые от массы покрывших их птиц. Среди молодых, недавно покинувших гнезда, коричневых птичек резко выделялись старые скворцы, одетые в черное с металлическим блеском оперение. — Шпаки с полей на отдых зараз прилетели, — громко, стараясь перекричать шумно гомонившую стаю, заявил Иван Лукич. Вдали показалось огромное озеро. Окруженная с двух сторон высокими соснами, его вода казалась черной и бездонной. Многочисленные островки, беспорядочно разбросанные по озеру, густо заросли тальником, камышом, тростником и другой водной растительностью. Справа от тропки, по которой мы шли, среди леса возвышалась крутая гора с голой вершиной. У подножья горы в деревьях пряталась небольшая белая хатка. — Вот и пришли, — радостно сказал Иван Лукич, — это вон, бачишь, у Лысой горы хата? То Василий живет, его сторожка. Километрах в двух дальше, также среди деревьев, терялась деревушка всего в несколько домов. — То Глушица, — пояснил мне старик, — ее жители в войну все были в партизанах. Деревню немцы сожгли, и теперь ее заново строят. Не захотели мужики на другое место переходить, приобвыкли в своем краю. Из-за сторожки выскочила лохматая остроухая собака и, увидев нас, залилась звонким лаем. Лукич окликнул ее, и Пальма, так звали собаку, завиляла хвостом, в то же время подозрительно поглядывая на меня с Анчаром. На крыльце сторожки показался высокий мужчина на вид лет шестидесяти. Это был хозяин сторожки лесник Василий Константинович Трофимюк. Увидев нас, он широко и радостно заулыбался, легко сбежал с крыльца и зашагал нам навстречу. С Иваном Лукичом он крепко обнялся, и старые друзья трижды расцеловались. Показывая на меня, Лукич произнес: — То мой друг, охотник из Москвы, приехал к нам отдыхать после фронта и госпиталя. Охотник он настоящий, дельный и мужик хороший, простой. Прошу любить да жаловать. Василий Константинович крепко пожал мне руку своей сильной рукой и, широко улыбаясь, проговорил: — Добре, добре! Я очень рад гостю. Добро пожаловать до хаты. У меня здесь хорошо, привольно, кругом леса, птахи разной много, охота расчудесная! Я внимательно рассмотрел лесника. Он был высок ростом, без малого в два метра, широкоплеч, могучего сложения. Весь облик его дышал силой, здоровьем и жизнерадостностью. Густая шапка золотисто-русых волос на голове и широкая, лопатой, такая же золотистая борода обрамляли его загорелое, красивое и мужественное лицо. Орлиный нос, большие синие глаза и гладкая, почти без морщин, кожа лица сильно молодили Василия Константиновича. И хотя я знал по рассказам Лукича, что леснику уже перевалило за семьдесят, никогда не дал бы ему больше шестидесяти. Прекрасные белые зубы, открытые улыбкой, и добрые доверчивые глаза Василия Константиновича придавали его лицу что-то детское, непосредственное, внушавшее с первого же взгляда симпатию к этому человеку. Легко, одной рукой, подхватив увесистый мешок Ивана Лукича, лесник пригласил нас в хату. Сторожка состояла из маленькой кухоньки и просторной, светлой горницы. В хате было чисто прибрано и уютно. Солнечные лучи освещали хорошо вымытый крашеный пол и незатейливую обстановку сторожки. На стенах висело несколько чучел птиц и зверей. В простенке у двери стояло чучело огромного волка с хищно оскаленной пастью. У кровати на полу лежал ковер с медвежьей головой, на стене висела голова кабана-секача с могучими клыками, торчащими изо рта. Василий Константинович стал собирать на стол, расспрашивая Лукича о новостях и об общих знакомых. Не желая мешать старым друзьям, я отошел в угол комнаты и принялся рассматривать книги, аккуратно расставленные на самодельной этажерке. Говорят, что по книгам можно узнать характер и склонности их владельца. На этажерке у Василия Константиновича было много книг. Среди них был трехтомник Брема, охотничьи книги Зворыкина, Бутурлина, Мензбира и другие. Среди художественных книг я увидел старые издания трудов Чехова, Куприна, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксакова и Толстого. Видно было, что старый лесник любит книги и бережет их. Они хорошо сохранились, содержались в чистоте и порядке. Над этажеркой висело несколько старых, но также хорошо сохранившихся фотографий. На первой из них была снята молодая красивая женщина в старинном белорусском наряде. Рядом висела фотография этой же женщины, снятой вместе с молодым и высоким мужчиной, в котором я без труда узнал Василия Константиновича в дни его молодости. Дальше следовали еще две фотографии: на одной из них стояла улыбающаяся девушка с длинной косой, с ружьем за плечами и старым глухарем в руках. Задорное лицо девушки с упрямым подбородком напоминало и Василия Константиновича, и молодую женщину, очевидно его жену. Рядом с девушкой был прикреплен портрет молодого мужчины с тонким, интеллигентным лицом, одетого в городской костюм. Обращали на себя внимание глаза молодого человека — они были задумчиво-грустные, мечтательные; в них чувствовалась какая-то обреченность. Несколько особняком висели еще три фотографии, принадлежащие, очевидно, одному и тому же лицу. На первой был снят хорошенький большеглазый мальчик лет семи, с таким же, как и у девушки, задорным лицом. На второй — этот же мальчик, но уже лет четырнадцати, стоял с ружьем и с собакой и смотрел вдаль. И, наконец, на третьей карточке за столом с книгой в руках сидел юноша лет семнадцати. Его красивое лицо было задумчивым и грустным, а в глазах, устремленных вперед, как и у молодого мужчины, я прочел такую же едва уловимую обреченность. Василий Константинович, видя, что я рассматриваю фотографии, подошел ко мне, минуту помолчал и сказал грустным голосом: — Это все мои покойнички. Вот это — моя жена, Ольга, это — дочь, тоже Оленька, и ее муж Геннадий, а этот вот хлопец — мой внук Василек, погибший на войне. Все они померли, а я, старый хрыч, всех их пережил и живу по сей день; не берет меня смерть, не хочет. Он тряхнул головой, как бы отгоняя тяжелые воспоминания, и пригласил нас с Лукичом к столу, поснедать, как он заявил, чем бог послал. Весело пофыркивал самовар, разбрасывая кругом клубы пара. Жареная дичь и грибы, рыба и ягоды, сметана, творог и яйца — все это было необычайно вкусно, и за дружеской беседой мы не заметили, как кончился день и стало вечереть. — Ну, Василий, — обратился к хозяину Иван Лукич, — чем же ты нас завтра на охоте будешь потчевать? Какой охотой угостим спервоначалу нашего москвича? Может, по глушцам да по лесным куропятам сходим? А? — Можно и по лесу завтра пошататься, — ответил лесник. — На мхах за Журавлиным озером глушцов много — и старики, и выводки. И куропяты там держатся, особливо за двадцатым кварталом, знаешь, Иван, где ивняки под Сосновой Горушкой? — Ну так, что, — согласился Лукич, — пойдем тудою. На Горушке заночуем, а утречком качек на Долгом озере постреляем. Ты как, Игенич, не супротив будешь? Я, конечно, с радостью согласился. Возможность пострелять глухарей и белых куропаток, а утром постоять на утином перелете меня полностью устраивала. А тут еще перспектива ночевки у костра с этими славными стариками, охотничьи разговоры и воспоминания, ночные звуки в лесу — словом все то, о чем мечталось в прошлые годы на фронте и в госпиталях и чего давно я был лишен из-за войны. — Как собачка-то, — обратился ко мне Василий Константинович, указывая на Анчара, — работает по лесной-то птице? — Ничего, ирландец добрый, — отвечал я, — работать принимается хорошо. Но он еще молод, по первому полю. Тетеревов знает, а вот по глухарю и по куропаткам ни разу не приходилось с ним ходить. — Он пойдет, — добавил Лукич, — собака знатная, с понятием. А что не знает, — у твоей старушки поучится. — Да, Пальма моя — зверь опытный, везде побывала. И на медведя я с ней хаживал, и глухаря посадит, а зимой и куницу найдет и белку, — согласился лесник.  Лесная охота Беседа наша затянулась почти до полуночи. Мы прилегли отдохнуть и, едва забрезжил рассвет, вышли из сторожки. Путь лежал через старый лес. Василий Константинович вел нас такими дебрями, что я удивлялся, как может идти, не сбиваясь, старый лесник: нас окружали вековые сосны и ели, поваленные стволы деревьев преграждали путь, непроходимые заросли кустов и подлеска мешали идти. Достаточно было чуть отклониться в сторону, и мы заблудились бы в этой пуще, которой не было ни конца ни краю. Но Василий Константинович отлично знал свой лес и уверенно шел вперед, ориентируясь только одному ему известными приметами. Пройдя с десяток километров, мы вышли к обширному моховому болоту, поросшему редкими и чахлыми сосенками. Под ногами у нас по мху на длинных стебельках-усиках лежало множество тугих розовых ягод клюквы. Мох, как перина, мягко проваливался под ногами, идти было трудно. Василий Константинович предложил нам разойтись цепью и пустить собак. — Здесь будут и глушцы и куропяты, — пояснил он. Я снял с плеча ружье, пустил в поиск Анчара и пошел через болото. Справа, за сосенками, шел лесник, слева — Лукич. Первую птицу сработала Пальма. Я видел, как она закрутилась на месте, потом привстала на секунду и стремглав кинулась в густые заросли багульника. С громким треском могучих крыльев из зарослей вылетел старый мошник и плавно потянул над болотом, Василий Константинович не спеша, как мне показалось, слишком медленно, поднял ружье, прицелился и выстрелил. Глухарь, как бы споткнувшись о невидимое препятствие, тяжело рухнул на мох. Лесник, так же не спеша, открыл ружье, вынул стреляную гильзу, продул ствол и вложил новый патрон. Потом принял от Пальмы поданного глухаря, приторочил его за спину и пошел дальше. Анчар, прихватив свежие наброды, запекал, засуетился. Я голосом старался успокоить собаку, но сам страшно волновался и нервничал. А что если выводок глухарей где-то здесь впереди? Как-то я выстрелю, не осрамлюсь ли перед отлично стреляющим старым охотником? Наконец сеттер перешел на потяжку и встал как вкопанный перед густыми зарослями ежевичника у края болота. Едва я успел приблизиться к собаке, как оттуда, с громкими криками, всем «кублом», как говорят здесь в Белоруссии, вылетел большой табун рыжих птиц и веером рассыпался по болоту. После первого выстрела одна из куропаток, кувыркаясь в воздухе и пытаясь удержаться, упала в заросли. Я поймал на мушку вторую, уже далеко отлетевшую птицу и выстрелил из другого ствола. Мой «Скотт» не подвел. Эта куропатка беспомощным комочком стукнулась о кочку. Радость от удачного дублета, как в далекой юности, охватила меня. Начало хорошее, не осрамился перед стариками, показал «класс». Подобрав обеих уже взматеревших птиц, я поднял их над головой и показал своим спутникам. — Молодец, Игенич, — издали прокричал Лукич. Василий Константинович одобрительно покивал головой и показал рукой дальнейшее направление нашего пути. Дичи в этом глухом углу оказалось много. Мы нашли несколько выводков глухарей и белых куропаток, часто поднимали рябчиков, в мелколесье спугнули несколько вальдшнепов. Собаки работали хорошо, и мы успешно постреляли. Даже Ивану Лукичу удалось заполевать молодого глухаря и рябчика, севших на деревья и подпустивших старика на верный выстрел. В полдень на берегу лесной речки мы сделали привал, сварили из дичи обед себе и собакам, попили горячего и душистого ягодного чая и расположились в холодке, под старым дубом, на отдых. Почти бессонная ночь и тяжелая ходьба по болоту и захламленному лесу сказались, и мы, едва коснувшись головами зеленой травы, заснули как убитые крепким, без всяких сновидений, сном. К концу дня, хорошо отдохнувшие, мы выбрались в мелколесье и успешно поохотились по тетеревиным выводкам. Меня поразила мастерская стрельба Василия Константиновича. За всю охоту он не сделал ни одного промаха. После каждого его выстрела падала птица, а после дублета — пара. При этом он стрелял спокойно, не торопясь, иногда отпуская птицу на дальний выстрел и каждый раз намертво поражая цель. Его очень старое тульское «императорское» ружье было в отличном состоянии и било резко, убойно. Чувствовалось, что лесник за долгие годы охоты привык к своему ружью, сроднился с ним, а в момент выстрела и охотник, и ружье как бы срастались, представляли собой одно целое, неразрывное существо. Под вечер мы подошли к Сосновой Горушке, возвышавшейся над озером Долгим, решили заночевать. С горы открывался чудесный вид. Огромное зеркально-гладкое озеро, заросшее по краям камышом и тростником, уходило в бескрайную даль. Густые поросли ивняка и ракитника окаймляли берега озера, делая их почти неприступными. В камышовых и тростниковых чащах обитало множество всевозможных уток, лысух, камышниц и болотной дичи. Водились там и казарки, и даже лебеди. Я никогда и нигде раньше не видел такого обилия водоплавающей и болотной дичи, сконцентрировавшейся в одном месте, как здесь, на этом глухом озере Полесья. На вершине горы мы разыскали круглую, окруженную соснами площадку, развели костер и расположились на ночь. Над костром аппетитно булькал закипающий суп, ароматно дымил ягодный чай, было хорошо и уютно. Я лежал на траве и следил за игрой огня. Вспоминались другие ночи у охотничьего костра в довоенные времена, потом фронтовые ночи — холодные, без костра, развести который не позволяла близость окопов противника. Какая разница между теми тревожными ночами и сегодняшней спокойной и радостной ночью над озером! Иван Лукич что-то рассказывал, но я не слушал его, думая о своем. Потом мы поужинали, покормили собак, попили чайку, почистили ружья и сели у костра отдыхать. Спать не хотелось. Анчар и Пальма лежали рядом с нами и щурилась на огонь. Костер согревал их, и они, довольно потягиваясь, время от времени широко зевали. Мне хотелось попросить Василия Константиновича рассказать нам о близких людях, портреты которых я видел в его сторожке, о прожитой им трудной жизни лесного отшельника, о горе и радостях, испытанных за долгие годы пребывания в лесу, но не решался. Я боялся, что ему тяжело будет вспоминать прошлое, говорить о дорогих людях, давно ушедших в могилу, не хотел растравлять еще, может быть, кровоточащую рану. Однако желание узнать жизнь старого лесника не давало покоя, и я, наконец, решился и попросил об этом Василия Константиновича. Старый лесник внимательно посмотрел на меня, подумал и промолвил: — Не знаю, будет ли вам это интересно. Но если хотите, я расскажу о своей жизни, о молодости, о людях, карточки которых вы смотрели у меня в сторожке. Только не думаю, чтобы вам было интересно слушать — ведь все давно прошло, а рассказчик я плохой, скучный. Мы с Иваном Лукичом в два голоса стали уверять его, что очень хотим его послушать, что нам будет интересно, что спать все равно не хочется, и старый лесник молча кивнул головой. Мы подвинулись поближе и приготовились слушать.  Рассказ старого лесника Василий Константинович отвернулся от костра, долго и задумчиво смотрел в темноту ночи. Сухие дрова весело потрескивали, к черному небу, усеянному яркими звездами, взлетали искры, и казалось, что это летят вверх такие же звезды, добираются до черного купола и занимают там свои, отведенные им, места среди других звезд. Где-то вдали, в лесу, закричала, заплакала, будто на что-то жалуясь, сова. Мы ждали. Наконец Василий Константинович повернулся к нам, заботливо поправил костер, подбросил дров и начал свой рассказ: — Работал я тогда в лесничестве и жил в глухой сторожке на берегу реки Припять. Отсюда это будет верст полтораста на восток, недалеко от Мозыря. Родных у меня не было, жениться не хотелось, и жил я один-одинешенек в глухом лесу. Участок у меня был дикий — до деревни верст десять, а кругом леса да болота. Охотой и рыбой я занимался сызмальства, полюбил это дело и не скучал в своем углу. А птицы разной, зверя да рыбы столько было, что и не представишь теперь. Иногда хаживал я в село продать кое-что из дичи и рыбы да запастись продуктами и боеприпасами. Однажды, помню, пришел я в село в ярмарочный день. Народу — уйма, гуляют, поют. Потолкался я по ярмарке, продал свои товары, закупил, что надо, да и пошел к вечеру домой. Вышел за околицу села и слышу, как в перелеске около кладбища шумят вроде. Прислушался — мужские голоса сердитые, друг друга перебивают, а женщина будто плачет и просит. Пошел на шум и вижу: стоит девушка, к сосне прислонилась, лицо белое, напуганное, а кругом нее пять парней. Пьяные все, красные и злые. Среди них Пашка — сын местного торговца, дурной парень, задира и забияка. И вот этот-то Пашка и говорит девушке: «Не хочешь со мной гулять, опозорила, оттолкнула меня, так на себя и пеняй. Проучим тебя за это, голову обреем и ходи стриженой девкой». А У девушки коса длинная да толстая, до колен поди, и, как жито спелое, золотом отдает. Стоит она у дерева, плачет и просит отпустить ее. А у одного из парней, у длинного верзилы, ножницы в руках, которыми овец стригут. Шагнул я к ним из-за дерева и говорю: «Что девушку обижаете? Стыдно вам, отпустите ее с миром». А Пашка еще пуще озлился, подступил ко мне и кричит: «Иди, босяк, своей дорогой, а то и тебе попадет, заработаешь на орехи!» В те поры я очень здоров был, как бык, много сильнее, чем теперь. Лошадь на плечах поднимал, встав ей под пузо. И ничего на свете не боялся — ни людей, ни зверей, ни чертей разных. Рассердился я на Пашкины слова и говорю ему: «Не дам девушку обижать!» Тут Пашка мигнул своим и говорит: «Ну-ка, братцы, покажите этому босяку дорогу!» Два здоровенных парня на меня кинулись, один с ножницами. Вошел и я в раж. Одного как стукнул по башке — лежит и не шевелится, у другого ножницы вырвал да под дых ему сунул кулаком. Охнул он, встал на четвереньки и духа перевести не может. А Пашка финку выхватил да на меня. Поймал я его за руку, рванул и из плеча выдернул. Орет он благим матом, а остальные двое бежать пустились, испугались. Подошел я к девушке, Олей ее звали, и спрашиваю, где она живет, чтобы домой в целости доставить. А она бледная стоит, напугалась, а глаза как у кошки горят. Боевая была дивчина. Жила она недалеко, в деревеньке небольшой, верст пять от села, где ярмарка была. Ну проводил я ее до дому, познакомились, поговорили, и порешили мы с ней еще встретиться Отец Пашки за увечье сына хотел к суду меня привлечь, урядник приезжал, допросы снимал. Да спасибо лесничему нашему, хороший был человек, Михал Алексеевичем звали, заступился за меня и доказал мою невиновность. С Олей же мы встречаться стали — чем дальше, тем чаще. Крепко мне полюбилась эта девушка: хорошая была, смелая, лес любила, про зверей и птиц расспрашивала. Жила она бедно, с матерью и братом, а отец давно помер. Через полгода и свадьбу сыграли, и Оля ко мне в сторожку переехала. Тогда мне двадцать пять было, а ей девятнадцать. Прожили мы с ней душа в душу, дружно и любовно, но недолго — всего-то четыре годочка. Дочку она мне родила, а рожала тяжело, трудно. Докторов в ту пору у нас не было, бабка принимала. Девочку приняла живую, а Оленьку спасти не могла. Похоронил я жену и остался один с дочкой. По матери Олей ее окрестил. Теща моя, Олина мать, кормилицу для Оленьки нашла, выкормили мы девочку, вырастили. Бабушка померла вскоре, сына ее в солдаты забрали, и не вернулся он, сгинул где-то. Остались мы с Оленькой одни в нашей глухой сторожке среди лесов. С тех пор так и не женился я больше, любил крепко свою дочку и боялся мачеху ей привести... Василий Константинович замолчал и снова стал поправлять дрова в костре. Где-то далеко, за Журавлиным озером, басовито завыл старый волк, и в ответ ему послышался высокий голос волчицы. В лесу несколько раз уныло ухнул филин и пронзительно закричала какая-то птица. Мы молчали. Василий Константинович набил трубку, затянулся несколько раз и продолжал: — Росла у меня Оленька привольно и весело. Целыми днями в лесу, на реке гуляла, грибы и ягоды собирала, цветов лесных приносила. А как минуло ей одиннадцать лет, стал я Олю на охоту с собой брать, да на рыбалку. Пристрастилась она к этому делу, особенно охоту полюбила. К четырнадцати годам ружьецо я ей справил, одностволочку. Оля быстро научилась стрелять и таким заправским охотником сделалась, что меня вскоре превзошла, — лучше стреляла и дичи больше приносила. И ничего-то она не боялась — на медведя я с ней хаживал, волков вместе стреляли, вепрей. Настойчивой девушкой росла, упрямой, в меня. Уж если что задумает, нипочем не отговоришь, беспременно выполнит. А с лица — вылитая мать: глаза большие, голубые, а косы — как жито спелое. Души не чаял я в своей дочке, все-то для нее старался, чтобы ей лучше жилось. И она меня сильно любила, заботилась, холила. Так и шли наши годы в лесной сторожке, дружно и согласно мы жили, никаких горестей не знали. Потом война пришла, революция, а за ней и гражданская. Трудные годы наступили: и немцев мы повидали, и белых, и банды разные. Ну да ничего, все пережили и живы остались. Наступил двадцать первый год. Оленьке в ту пору девятнадцать стукнуло. Красивой девушкой она выросла, статной, здоровой. Немало парней на нее заглядывало, сватов засылали, но Оленька всем от ворот поворот делала — не нравились. Не раз я ей говорил: «Подумай, доченька, ведь не вековухой же тебе оставаться, вишь какие хорошие парни сватаются, неушто не изберешь кого из них?» А она, моя упрямица, тряхнет бывало головой да и скажет: «Нет, папаша, не нравятся мне они, все какие-то крученые и леса нашего не любят и не знают. Не пойду я замуж ни за кого из них, — и добавляла свою любимую присказку: — Три-два!» — а это уж значит: не спорь, все равно не переспоришь. Как-то вечером спросил я Олю, как думает она жизнь прожить, ведь вот помру я однажды, а она одна останется, да и молодость пройдет. А она так серьезно на меня посмотрела да и говорит: «Я, папаша, замуж пойду только тогда, когда встречу настоящего человека и полюблю его всей душой. А не встречу, — не пойду замуж, весь век с вами проживу, и не надо мне никакой другой жизни. — И опять свое: — Три-два!» Как-то, уже в двадцать втором году, приехал ко мне на охоту из города землеустроитель, или землемер, как мы говорили. Совсем еще молодой человек, немного постарше Оленьки. Тонкий такой, красивый и умный. Звали его Геннадием Владиславовичем, а вырос он в детском доме, по той причине, что родители его в революцию за границу бежали, а сына-малолетка потеряли дорогой. Окончил Геннадий школу и институт, учился отлично, читал много книг и сам стихи пописывал и не плохие — все про лес да про природу. Охотиться он очень любил, но стрелял неважно. И я, и Оленька его постоянно обстреливали. Да и жидковат он против нас был — уставал быстро и не мог за нами тянуться, отдыхать просился. Оля вначале над ним посмеивалась, дразнила промахами, говорила, что и не парень он вовсе, раз от нее, от девушки, отстает. А Геннадий смотрел на нее грустными глазами, не спорил и не оправдывался. Был он очень вежливым, деликатным. Олю мою боготворил, смотрел на нее с обожанием и все восхищался ею. Оле он также нравился, несмотря на свою слабость. Она любила слушать его, когда он говорил о природе, читал стихи и мечтал о будущей жизни на земле. Я тоже полюбил Геннадия — хорошим он был человеком. Не нравилась мне только его нетвердость. Он, например, не мог спорить и каждый раз соглашался с нами и менял свое мнение после споров. Не было у него настоящего стержня в душе, мягок он как воск был, не стойкий. Шли дни. Геннадий все чаще и чаще стал к нам наведываться. Я видел, какими преданными, как у собаки, глазами смотрел он на Оленьку, как радуется встречам с ней, как полюбил ее крепко, по-хорошему. И Оленька радовалась его приезду и ждала его. В его присутствии она делалась веселой, пела, прыгала, много смеялась. Иногда я ловил ее взгляд, обращенный на Геннадия, и читал в нем Олину душу. В ее взгляде было много тепла и нежности, а может быть и любви. И этот взгляд тогда напоминал мне давно угасший взгляд моей покойницы, когда-то так же смотревшей на меня. Дружба молодых людей, их влечение друг к другу росли с каждым днем. Я знал, чем это кончится, хотел этого и боялся. Меня мучила мысль: будет ли Оленька счастлива с Геннадием? Сможет ли он, при своей слабости и нерешительности, оградить ее от неприятностей, защитить в беде? Будет ли он достойной парой моей Оленьке — человеку смелому, решительному, с большим сильным характером? Словом, я боялся будущего, тревожился за судьбу моей дочери. И вот в одну из суббот Геннадий не приехал. Мы ждали его, как всегда, но он не приехал. Не приехал он и в воскресенье, никаких вестей не было о нем и в последующие дни. Я видел, как страдает Оля, как тщетно она скрывает свою тревогу. По ночам я слышал, как она тяжело вздыхает и не спит до рассвета. Прошло две недели, а Геннадия все не было. Тайно от Оли я собрался и поехал в город. Разыскал квартиру Геннадия и позвонил. Открыла мне пожилая женщина — хозяйка квартиры. Я спросил ее, дома ли Геннадий. Она ответила, что Геннадий болен, что он перенес тяжелое воспаление легких, поправляется, но еще очень слаб. Я вошел в комнату Геннадия. Худой и бледный, он лежал на кровати и читал. Увидев меня, он страшно обрадовался и испугался. — А где Оля? — со страхом спросил он. Я рассказал, как мы волновались его отсутствием, как ждали его, как тяжело переживает Оля, как измучилась она ожиданием и неизвестностью. Геннадий вскочил с постели, с лихорадочной поспешностью стал одеваться и, страшно волнуясь, заговорил: — Я поеду с вами, Василий Константинович. Я не могу больше ждать. Я давно хотел вам сказать, что безумно люблю вашу дочь и не могу жить без нее. Отдайте мне ее, Василий Константинович, я все сделаю, чтобы Оле было хорошо со мной. Я буду на руках ее носить, буду заботиться о ней... Голос его дрожал и прерывался, руки тряслись, и он никак не мог справиться с одеждой. Я успокоил Геннадия, помог ему одеться и сказал: — Об этом вы скажите не мне, а Оле. Пусть она сама решает, как быть. А на руках ее носить не надо — она твердо стоит на ногах и, думаю, всегда будет стоять. Геннадий заговорил еще сбивчивей: — Да, я знаю, что ваша дочь сильная и смелая. Сильнее меня. Я знаю, что не достоин ее, но поймите, что я люблю ее, люблю на всю жизнь и не могу без нее... Он не мог больше говорить и, задыхаясь, смотрел на меня умоляющими глазами. Я обнял Геннадия, и мы вышли на улицу. Несмотря на сентябрь, вечер был по-летнему теплый и мягкий. Мы нашли попутную машину и поехали. В трех километрах от сторожки мы вылезли из машины и пошли пешком лесными тропами. В сторожке горел огонь. За столом сидела Оля, неподвижным взглядом уставившись в одну точку. Перед ней лежала раскрытая книга, но она не читала ее... Увидев нас, она смертельно побледнела, вскочила с места и бросилась Геннадию на шею. Он, ослабевший от болезни, долгой дороги и волнения, целовал ее лицо, руки и бормотал что-то несвязное. Чтобы не мешать им, я вышел из сторожки и пошел к реке. Ночь была светлая, тихая, но душная, а с запада двигалась громадная черная хмара, поблескивая молниями и глухо рокоча. Надвигалась страшная гроза... Через неделю Геннадий увез Олю в город. Было решено, что молодые будут жить у Геннадия, приезжать ко мне по воскресеньям и летом в отпуск. Я остался один в своей сторожке. При прощании Оленька крепко меня поцеловала, весело блеснула глазами и про

[Андрей К]

Внук (Повесть о старом леснике)[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Герман В. Е.  На озере Долгом «Нас утро встречает прохладой...», — эти слова песни вспомнились мне, когда мы в то утро подходили к озеру Долгое. Мы немного запаздывали и потому торопились скорее занять места в камышовых зарослях. Лет уже начался, и мы видели, как всевозможные утки то небольшими группами, то стаями носятся над камышами и с шумом, расплескивая воду, садятся в озерные заводи. Наконец мы разошлись и заняли места. Я выбрал хорошую заводину, со всех сторон густо заросшую камышом и тростниками, обосновался на высокой и упругой кочке, уложил Анчара и стал ждать уток. Солнце еще не поднялось из-за горизонта, и прямо передо мной ярко разгоралась оранжево-красная заря, отражаясь на гладкой поверхности заводи. Вода казалась розовой, золотистые блики играли и переливались на ней пляшущими огоньками, затененные места выглядели глубокими, черными ямами, не имеющими дна. Какая-то маленькая серая птичка бойко вскочила на высокую камышину и, вертя головой, то одним, то другим глазком стала рассматривать нас с Анчаром. «Чьи вы?» — спросила она и, не получив ответа, затараторила звонкой скороговоркой: «Чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы?». На озере, скрытые зарослями, разноголосо кричали утки, где-то слышалось характерное чмоканье бекасов. Огромный седоватый лунь, разметав широкие крылья, неслышно скользил над водой, высматривая добычу на завтрак. С востока, от зари, показалась цепочка низко летевших уток. Это были красноголовые нырки. Со свистом крыльев они налетели на мой скрадок, увидели, испугались и колом взмыли вверх. Звучный в утренней прохладе первый дуплет прорезал воздух, и один из нырков сочно шлепнулся рядом с моей кочкой. Я подобрал тяжелую темно-бурую птицу и опустил ее в сетку. Дважды рявкнула тулка Василия Константиновича, и я увидел, как из высоко летевшей стаи отделились две овально-округлые кряквы и, разбрызгивая воду, упали на чистом месте. Быстро и бесшумно проплыла за добычей Пальма. Охота началась. Уток было очень много. Наши выстрелы гремели почти непрерывно. Вскоре вокруг моего скрадка плавало больше десятка убитых уток, и я решил прекратить стрельбу. Перестал стрелять и Василий Константинович, и только со стороны Ивана Лукича время от времени были слышны одиночные выстрелы, не наносящие, впрочем, никакого урона пролетающим над его скрадком уткам. Выходить из камышей не хотелось. Было еще слишком рано, солнце только-только показалось над краем озера, облив золотом его гладкую поверхность. Я повесил ружье на плечо, сел на кочку и стал наблюдать. Над головой то и дело пролетали утки, некоторые из них садились на мою заводинку и, не замечая меня, не обращая внимания на плавающие трофеи, спокойно ныряли и щелочили носами воду в поисках корма. Потом прилетели два лебедя, опустились недалеко от моей кочки и, вытянув гордые шеи, стали осматриваться. Не заметив ничего подозрительного, они, спокойно переговариваясь между собой, поплыли в камыши и скрылись из глаз. Внезапно утки, сидевшие на заводинке, с тревожными криками поднялись в воздух и кинулись врассыпную. Из-за камышей выскочил болотный лунь, по-разбойничьи бросился на убитую широконоску и, схватив ее, взмыл вверх. Я вскочил на ноги, сорвал с плеча ружье и послал вслед улетающему хищнику дробовой снаряд. Водяной разбойник сразу обмяк и, не выпуская из когтей добычу, упал в прибрежные кусты ракитника. Время шло. Я сидел на кочке и думал о ночном рассказе старого лесника. Передо мной проходили картины из его жизни, как живые вставали образы его жены, дочери, зятя и любимого внука. Я видел, как молодой лесник смело спасает от пьяных хулиганов незнакомую девушку, как посетило его глухую сторожку недолгое счастье с любимой женой, как растит он один, после смерти жены, свою дочку, для того чтобы стать свидетелем ее трагической гибели, как воспитывает внука, тоже для того, чтобы потерять его в жестоком лесном бою с фашистами, думал о его одиночестве, о тяжелых страданиях и горе, не сломивших гордую и чистую душу этого сильного человека... Вдали закричал Иван Лукич, приглашая кончать охоту и выбираться на берег. Я собрал уток, поднял в ракитнике злополучную широконоску с вцепившимся в нее хищником и пошел навстречу старикам. Мы сошлись на берегу озера. У Ивана Лукича к поясу была подвязана одна шилохвостка. Но он не унывал и больше нас всех рассказывал о своих впечатлениях, о налетавших на него утках, о промахах по ним и о болотном луне, за которым он долго следил и которого «так ловко забил Игенич». Василий Константинович мягко улыбался в усы и ласково поглядывал на своего словоохотливого друга. К его сумке вместе с утками были привязаны две черные казарки, выбитые отличным дуплетом из налетевшей на дальний выстрел стаи. — Рано в этом году появились у нас казарки. Верно, осень холодная будет в нонешнем году, вот и потянули они с севера в эту пору, — пояснил нам лесник. Отдохнув и позавтракав на Сосновой Горушке, мы отправились домой, в сторожку Василия Константиновича. Еще две недели прожили мы с Иваном Лукичом у гостеприимного лесника. Много охотились, ловили рыбу, а по вечерам вели задушевные беседы в сторожке или у охотничьего костра. За это время я еще больше полюбил Василия Константиновича; да и нельзя было не полюбить этого славного старика за его доброту, отзывчивость, постоянное желание сделать людям что-то хорошее, за его честность и исключительную порядочность. Я наблюдал, как жители деревни Глушица, да и других, более отдаленных, деревень, приходили со своими нуждами к леснику, как внимательно выслушивал он их, ободрял и советовал, как непосредственно, по-детски радовался, когда мог чем-то помочь человеку, сделать для него что-то хорошее и приятное. Оба старых приятеля — он и Лукич, — несмотря на большую разницу в характерах, как бы дополняли друг друга, были настоящими советскими людьми, людьми со светлой, без малейшей ржавчинки душой и с чистым сердцем. Я отдыхал в их обществе и, вероятно, сам становился лучше... В жизни проходит все. Наступило время и моего отъезда в Москву. Старики пошли провожать меня на станцию. Я никогда не забуду этих последних часов, проведенных с ними на платформе небольшой, затерявшейся в лесах станции. Они наперебой заботились обо мне, давали советы на дорогу и от всей души звали меня приезжать к ним, не забывать, писать почаще. Когда из-за поворота показался поезд, мы крепко обнялись и расцеловались. Иван Лукич, конечно, всплакнул немного, да и я почувствовал, что что-то щекочет мне горло и глаза делаются влажными. Я обещал приехать на следующий год и пожелал Василию Константиновичу дождаться внука. Старый лесник благодарно взглянул на меня и крепко пожал мою руку. Из окна поезда я смотрел, как удаляется станционная платформа, как становятся меньше и меньше машущие мне фуражками старые друзья. Вот поезд вышел на кривую, стал заворачивать влево, и последний раз увидел я высокую фигуру Василия Константиновича и стоящего рядом с ним маленького Ивана Лукича. Потом все скрылось за поворотом...  Последний дуплет старого лесника Прошло четыре года. За это время я получил несколько писем от Ивана Лукича и аккуратно ответил ему на каждое. Однако наша переписка со временем стала ослабевать и год назад прекратилась совсем. Занятый по работе, я не имел возможности снова побывать в Полесье, повидать моих стариков и поохотиться с ними в чудесных угодьях Западной Белоруссии. Но я часто вспоминал Ивана Лукича и Василия Константиновича, скучал о них и каждое лето мечтал провести с ними свой отпуск. Поэтому полученное неожиданно от Лукича письмо сильно меня обрадовало, но после его прочтения от радости не осталось и следа. Вот что писал мне Иван Лукич: «Здравствуй, дорогой мой Игенич. Пишет вам ваш знакомый охотник Лукич из деревни Поречье. Что-то забыли вы нас и не кажете глаз в наши края. А дичи у нас по-прежнему много, а стрелять ее некому, так как ваш знакомый Василий Константинович приказал долго жить. Помнишь, Игенич, как он рассказывал нам о своем внуке, как горевал о нем и как ждал его? Дождался-таки старик своего внука, но не на радость себе, а на горе. Лучше бы и не возвернулся бы этот внук совсем и тогда жил бы еще Василий Константинов и мы бы с ним еще не раз поохотились бы на глушцов да на качек. Сообщаю тебе, что и Пальмы, собаки его, тоже нет в живых, не пережила она своего хозяина. Приезжай, Игенич, к нам опять, и я все тебе расскажу про Василия Константинова и про его последние деньки. А помер он хорошо, честно, как настоящий человек. Приезжай, в письме всего не перескажешь. Остаюсь ваш друг и охотник Иван Лукич». Я недоумевал. Почему умер Василий Константинович? Какая связь его смерти с возвращением любимого внука? Что произошло там, в далеком Полесье? Какая новая жизненная драма постигла старого лесника? Письмо Ивана Лукича не давало ответов на эти вопросы. Я не мог оставаться в неведении и, взяв отпуск, выехал в Полесье. В чудесный июльский вечер я добрался до деревни и направился к хате Лукича. Старик был дома и, сидя на полу, чинил рыболовные снасти. Увидев меня, он проворно вскочил на ноги и бросился меня обнимать. — Что случилось? — спросил я. — Отчего умер Василий Константинович и где его внук? Вместо ответа Иван Лукич горько заплакал и сквозь слезы, запинаясь, поведал мне страшную историю своего друга, приведшую к его кончине. В последующие дни я встречался с рядом людей, бывших в какой-то степени свидетелями трагической гибели старого лесника, побывал в областном центре, беседовал там со следователем, который любезно познакомил меня со всеми следственными материалами по «делу Джона и Оздровского», и картина смерти Василия Константиновича ясно предстала передо мной. Вот что произошло в мае этого года. Рано утром колхозница из деревни Глушица Елена Кузьмичук отправилась в город к работавшему там мужу. На опушке леса она увидела двух молодых людей, сгибавшихся под тяжестью огромных мешков. Неизвестные шли не дорогой, а кустами вдоль опушки и вскоре свернули в лес и скрылись из виду. Елена удивилась: чего это люди так рано понесли в лес? «Наверно, уворовали что-нибудь и решили в лесу заховать», — подумала она и пошла дальше. Часа через два другая колхозница увидела этих людей выходящими из леса и направившихся к Лысой Горе. За плечами у них были небольшие, легкие котомки. «Верно, к Василию Константиновичу за рыбой идут», — решила женщина. Накануне ночью пограничная служба засекла перелет на большой высоте через границу неизвестного самолета и возвращение его обратно в другом пункте границы. Через несколько дней километрах в десяти от Лысой Горы ребятишки из деревни Барановка обнаружили в лесу свежевзрытую, плохо замаскированную дерном землю. Попробовали копать и нашли в земле три парашюта. Принесли их в деревню. Председатель колхоза расспросил ребят и послал нарочного с сообщением в город. Однако сопоставление всех этих фактов было сделано много позднее, и только тогда они стали звеньями одной цепи. А пока никто ничего не знал... Василий Константинович в это утро поднялся рано. Не спалось старику, что-то беспокойно было на душе. Да и Пальма почти всю ночь лаяла и выла, не давала уснуть. Лесник несколько раз выходил из сторожки и прислушивался: не волки ли шляются вокруг? Утром старик решил половить рыбу и пошел подготовить лодку — протекать она стала последнее время. Возвращаясь с реки, лесник увидел двух людей с котомками за спиной, направляющихся к сторожке. Заслонив рукой глаза от солнца, Василий Константинович стал всматриваться в незнакомцев. Вдруг руки его затряслись, ноги подкосились в коленях и старик сел на землю. К нему подходил, широко улыбаясь и весело помахивая рукой, его внук Василек. Василий Константинович поборол минутную слабость, вскочил на ноги и, шатаясь как пьяный, побежал навстречу. Перед ним стояли двое — его внук, одетый в старое солдатское обмундирование и телогрейку, и незнакомый, маленького роста, чернявый молодой человек в поношенном пиджаке и брюках на выпуск. Оба они, улыбаясь, смотрели на подбегающего старика. Силы покидали старого лесника. Он упал на грудь внука, обхватил его шею руками, и неудержимые слезы хлынули из его глаз. — Василек, Василек, внучок мой, ты вернулся, пришел, жив ты, родной мой, жив! — несвязно, сквозь слезы, бормотал старик, повиснув на шее внука. Ноги не слушались его и подгибались. — Ну, ну, полно деда, не плачь, пойдем в хату, я все тебе там расскажу, — ласково поглаживая лесника по спине, успокаивал его Василек. Он обнял старика и помог ему подняться по ступенькам в сторожку. Там он усадил Василия Константиновича на лавку, сел с ним рядом и, не отпуская его руки из своих, улыбаясь, глядел в его лицо. Товарищ Василька сел поодаль на табуретку и, молча, не улыбаясь, смотрел на встречу деда и внука. Василий Константинович овладел собой, вытер рукавом слезы и, не спуская глаз с Василька, спросил его: — Откуда ты внучок, где был, почему весточки о себе не подал? Я чуял, что ты живой, ждал тебя, измучился ждать. — В плену я был, деда. Помнишь, в том бою меня ранили и взяли, а потом в Германию отправили. В лагерях был. А теперь вот союзники освободили и домой отправили. Вот познакомься с моим товарищем, Виктором звать. Тоже в плену со мной был, вместе едем. Ему еще далеко надо, на Волгу. Отдохнет у нас и дальше поедет. Виктор поднялся с табуретки и протянул старику руку. Его лицо улыбалось, но глаза, глаза... Они смотрели на старого лесника напряженно, изучающе, острым, колючим взглядом. Был он мал ростом, узок в плечах, сутуловат. Руки у него были длинные и как-то нескладно, как плети, висели вдоль туловища. «Видно, много горя испытал парень», — подумал о нем старый лесник и вслух произнес: — Куда тебе спешить, поживешь у нас с Васильком, подкормишься, отдохнешь на воздухе, а потом мы тебя и домой проводим. Будь здесь как дома, ты друг Василька, вместе горя хватили, через край, поди, вот и отдохнуть надобно хорошенько. — Спасибо, дедушка, на добром слове, — ответил Виктор, — я охотно поживу у вас. Крепко мы сдружились с Васильком за годы плена. Вместе невзгоды делили, узнали, почем фунт лиха, пока до родины не добрались. Василий Константинович стал поспешно собирать на стол, раздувал самовар, все время бормоча что-то под нос. Лицо старика светилось счастьем, он то и дело посматривал на Василька и радостно улыбался. Молодые люди пошли на речку, искупались и скоро вернулись обратно. Стол ломился от яств — старик подал все, чем был богат. Он хотел на славу угостить внука и его товарища. Однако гости ели немного и сдержанно. На вопрос деда, почему они мало кушают, Василек со смехом ответил, что последнее время, как только они попали в нашу зону, их кормили как на убой и они так отъелись за эти дни, что наверняка целый год будут сытыми. Виктор достал из мешка бутылку коньяка и предложил выпить со встречей. И хотя Василий Константинович не пил хмельного, согласился на радостях, и они втроем быстро осушили бутылку. Молодые люди пили отменно, со вкусом и совсем не хмелели. У старика же после коньяка начала кружиться голова и приятная слабость овладела телом. — Ну что ж, деда, — сказал Василек, поднимаясь из-за стола, — мы пойдем с Виктором на сеновал, отдохнем трошки с дороги. А завтра утром нам в город надо съездить, отметиться там. Так полагается после возвращения из плена. А вернемся, из города — на охоту походим, рыбку половим. Ружье-то у тебя все старое или новое после войны справил? — Старое, Василек, старое, — ответил лесник, — я его тогда, помнишь, в лесу сховал от немцев, а после войны разыскал, отчистил и опять с ним хожу. Уж больно хорошо ружьишко, бьет отменно. — Ты знаешь, Виктор, — обратился Василек к приятелю, — как мой дед стреляет? Никогда промашки не дает, любую птицу на лету бьет, в копейку подброшенную попадает. Виктор посмотрел на старика, и кривая улыбка появилась у него на лице. Но его глаза не улыбались, смотрели строго, настороженно. Молодые люди пошли отдыхать на сеновал. Василий Константинович убрал со стола, перемыл посуду и вышел на речку. Он сел на поваленное бурей дерево и задумался. В душе его пели птицы, было радостно и светло, все не верилось, что Василек вернулся, что наступило то счастье, о котором он мечтал долгие, томительные годы, а последнее время все меньше верил в его возможность. Но к ощущенью счастья примешивалось что-то тревожное, беспокойное. Он вспомнил тяжелый напряженный взгляд Виктора, какую-то едва уловимую тень на лице Василька, проступавшую сквозь радость встречи с любимым дедом, и это мучило старого лесника. — Полно, Василий, — сказал сам себе лесник, — ребята много горя хлебнули, тяжелый путь прошли, вот и не могут сразу окунуться в радость возвращения домой на родину. Поживут, отдохнут, пообвыкнут немного, забудут прошлое, и тогда все будет хорошо. И он стал мечтать, как будет жить с Васильком, как будут они вместе охотиться, ловить рыбу, а там, глядишь, женится Василек, ребятишки пойдут, правнуки, и ему еще доведется понянчить их, поиграть с ними. И старик вспомнил, как маленький Василек забирался к нему на колени, теребил бороду и радостно визжал и смеялся, когда дед делал страшные глаза, рычал и будто бы хотел укусить его за ручонку. И Василий сам радостно засмеялся от этих воспоминаний, и на душе у него стало совсем светло и ясно. И помрет он не одиноким бобылем и не чужие люди примут его последнее дыхание и закроют ему глаза, а свои, родные, горячо любимые... Старый лесник поднялся с дерева и посмотрел вдаль за реку. Широкие, так хорошо знакомые просторы открывались его взору. День обещал быть ясным и теплым. На лугах распускались первые цветы, деревья стояли одетые молодыми, еще клейкими, ярко-зелеными листьями. Низко над рекой, почти задевая воду крыльями, вихрем пронеслась чирковая уточка, спасаясь от погони полдюжины нарядных селезней-трескунков. Полосатый шмель басовито гудел, перелетая с цветка на цветок и собирая первый, майский, нектар. На вершине молодой ели сидел певчий дрозд и звучными трелями славил весну и пробуждение жизни. Василий Константинович вздохнул полной грудью и, радостно улыбаясь, пошел к сторожке. Молодые люди уже проснулись и сидели на крыльце. Лица их были хмурыми, они не глядели друг на друга. — Вы что, ребята, никак поссорились? — спросил лесник. Виктор молчал, а Василек, как-то смешавшись, быстро заговорил: — Да вот все он, деда. Не хочет у нас погостить, к себе домой, на Волгу, торопится. А я уговариваю его пожить с нами, отдохнуть, ведь дома-то у него никого из родных нет. Василий Константинович стал уговаривать Виктора не спешить с отъездом, пожить у них, а понравится — и совсем остаться. Край благодатный, места привольные, девушки хорошие есть, можно и жениться здесь и семьей обзавестись. Виктор опять как-то криво улыбнулся, поблагодарил лесника и сказал, что он подумает над его словами. Вечер прошел незаметно. Василий Константинович рассказывал молодым людям о своей жизни после войны, о Иване Лукиче, о бывших партизанах, знакомых Васильку. Гости слушали, расспрашивали о людях, о городе, о порядках послевоенной жизни. В одиннадцатом часу ребята пошли спать на сеновал, заявив, что завтра надо рано подняться и съездить в город. Василий попробовал уговорить их отложить денька на два поездку, отдохнуть немного. Но Виктор твердо заявил, что они обязаны явиться в город. Это ведь ненадолго, дня через два-три они вернутся и тогда поживут здесь и отдохнут. Потом гости, попрощались и ушли на сеновал. Василий Константинович остался в горнице, прибрал все и тоже лег. Но ему не спалось. Пережитое за день так взволновало старика, что сон бежал его глаз и он долго ворочался на постели, но так и не уснул. Тогда старый лесник встал, набил трубку и тихо, чтобы не разбудить молодых людей, вышел из сторожки. Ночь была светлая, лунная, воздух тихим, безветренным; ни одна веточка не шевелилась на деревьях и кустах. Луна, как огромный фонарь, висела над рекой, обливая холодным светом росистую траву на лугах, серебрила окружающие сторожку деревья. Где-то далеко за рекой однотонно и уныло, как будто жалуясь на что-то, кричала какая-то птица. Вокруг сторожки бесшумно летали летучие мыши и козодои, гоняясь за ночными бабочками и жуками. Над головой лесника пронесся домовой сыч, сел на сосну и закричал резким плачущим голосом. К старику подошла Пальма, поглядела ему в глаза, заскулила и стала ластиться. Василий гладил ее по голове и прислушивался к тишине ночи. Внезапно он услышал заглушенные голоса. Разговаривали на сеновале. Сперва говорили тихо и слов нельзя было разобрать, но постепенно звуки нарастали, становились громче, отчетливее. Молодые люди спорили и как будто сердились. — Послушай, Джон, — ясно услышал старик голос Василька, — зачем нам торопиться. Я очень устал от всех этих передряг и хочу отдохнуть. Да и старика я не видел уже много лет, соскучился, хочу побыть с ним. Ничего страшного не случится, если мы поживем здесь с недельку, а потом и приступим к выполнению задания. Старик ни о чем не догадывается, он на седьмом небе от радости, и мы здесь будем в полной безопасности. Давай останемся. — Ты дурак, Василий, — сердито возразил Виктор, — разве ты забыл, что говорил нам хозяин? Ведь послезавтра мы должны наладить рацию и сообщить о Якове Наумовиче. Очевидно, с ним что-то случилось и нам самим придется готовить операцию. А до этого надо много сделать, уяснить обстановку, привлечь кого-то да и груз переправить по назначению. Нет, мы не останемся здесь, идем завтра же. — Какая разница, завтра или через неделю, — не сдавался Василек, — хозяину мы потом скажем, что рация при падении испортилась и мы чинили ее несколько дней. Якова Наумовича мы все равно не найдем; ясно, что он засыпался, а нам перед операцией надо хорошо отдохнуть и набраться сил, а то и сами влипнем как кур во щи. Я не пойду завтра. Ты как хочешь, Джон, а я остаюсь. — Перестань говорить чепуху, Оздровский! — почти закричал тот, которого называли Виктором. — Ты забываешь, что я, а не ты назначен старшим, и я буду решать, что и когда нам делать. А если не будешь подчиняться, — пеняй на себя. У меня, ты знаешь, разговор короткий: будешь мешать — устраню. Так приказал хозяин. В голосе мнимого Виктора прозвучала угроза. Василек что-то забормотал примирительным тоном; он как будто оправдывался. На сеновале замолчали. Трубка выпала из зубов Василия Константиновича. Он стоял с раскрытым ртом и никак не мог собраться с мыслями. Что же произошло? О чем говорили эти двое на сеновале? Какая операция, что они собираются делать, куда идти? Внезапно острая мысль прорезала мозг лесника: они — диверсанты, их прислали сюда, на нашу землю, чтобы вредить, убивать, разрушать. А Василек? И он с ними, он тоже враг, тоже будет рушить нашу жизнь, вредить, портить. Нет, не может этого быть, это не Василек там на сеновале, а другой, чужой, человек, злодей. Василек не такой, он кровь пролил тогда в партизанах, голову сложил за Родину. Они подменили Василька, другого прислали, а Василька нет, он тогда помер в лесу в бою. Василий Константинович крепко сжал голову руками. Ноги его тряслись, голова шла кругом, он ничего не понимал. Широко раскрытыми глазами он смотрел в сторону сеновала и невнятно бормотал: «Ничего, ничего, я сейчас, сейчас...» В это время с сеновала снова послышался голос Василька: — А что я должен сделать с этими пробирками? — Ты отнесешь их к станции и будешь ждать меня. Мы поедем на канал и там разобьем их и в воду бросим. А взрывчатку отвезем на место и будем Якова Наумовича искать. Не найдем — сами без него все сделаем, — тоном, не допускающим возражений, ответил Виктор-Джон. Василек покорно ответил: — Хорошо, — и замолчал. Старый лесник пришел в себя. Он все понял, и мысли его потекли ровнее и спокойнее: «Они собираются отравить воду в канале. Оттуда вода идет в большой город, ее пьют люди, много людей. Они вызовут болезни, эпидемию, как в той книге у Ясенского, которую он когда-то читал. Потом они хотят что-то взорвать. Убьют много людей, дома порушат, заводы. И Василек не тот, не прежний Василек, будет это совершать, а другой, новый, которого они подменили, сделали злодеем. Но ведь он его внук, его, Василия, кровь течет в Васильке, кровь Ольги и Оленьки, любимой дочери. Они бы никогда этого не сделали, голову бы сложили, любые муки приняли, а не изменили бы, как он, Василек. А может, еще не поздно, он ведь еще ничего не натворил, не стал убийцей, преступником? Может, еще можно вырвать его, внука родного, из их рук, помочь ему осознать все, исправиться? Пусть расскажет все, покается, понесет наказание, а потом вернется на правильный путь, искупит свою вину. Надо помочь Васильку. Надо увести его от этого Виктора, или Джона, от злодея, и одному сказать все. Если он поможет схватить Виктора, расскажет все-все, что затевают они против Родины, передаст властям тот груз смертоносный, что привезли они с собой, его простят, поверят, примут в семью, помогут вернуться... Василий Константинович спустился к реке, зачерпнул полные пригоршни воды и вылил себе на голову. Стало легче. Он твердо решил спасти Василька, помешать преступлению. Утром он отзовет внука сюда к реке или в хату, расскажет все, убедит. Потом они вдвоем схватят Виктора, отведут в город, Василек все расскажет там, во всем сознается. Если его и осудят, то он после наказания будет жить честно, станет человеком. Светало. Старый лесник вернулся в сторожку, достал из чулана ружье, поставил его за дверь, положил в карман несколько патронов с картечью и сел к окну. Отсюда ему был виден сеновал, и он не пропустит, когда те двое проснутся и спустятся вниз. Он распахнул окно, и свежий, предутренний воздух ворвался в горницу. Далеко за рекой занималась заря, где-то в лесу ворковали тетерева, отсчитывала чьи-то годы кукушка и начинали свой утренний концерт певчие птахи. Внезапно лесник вздрогнул. На пороге сарая показался тот, которого называли Виктором. Он быстро, вороватым взглядом осмотрелся вокруг и что-то сказал в дверь сарая. Оттуда вышел Василек. Глаза его были угасшими, плечи сутулились, весь вид угнетенным. Они сошли к реке, быстро искупались и вернулись обратно. Виктор вошел в сарай, Василек хотел последовать за ним. Василий Константинович высунулся из окна и негромко произнес: — Василек, зайди сюда на минутку, я что-то хочу сказать тебе. Тот вздрогнул, взглянул на деда, потом на раскрытую дверь сарая и нерешительно поднялся на крыльцо. Старик встретил его в дверях и провел в горницу. — Василек, — промолвил он решительно. — Я все знаю, все слышал сегодня ночью, о чем вы говорили с тем человеком. Василек смертельно побледнел и опустился на лавку. — Ты не бойся меня, Василек, — продолжал лесник, — я хочу помочь тебе. Мы должны задержать того человека в сарае, доставить в город, а ты расскажешь там все — зачем вас прислали сюда, передашь все, что привезли с собой, покаешься во всем. Ты еще ничего плохого не успел совершить, тебя простят, и ты снова станешь честным человеком. Это надо сделать сразу же, пока не поздно. Василек минуту молчал, потом вскочил на ноги и заговорил громким голосом, почти закричал: — Что ты сочиняешь, дед. Я ничего не понимаю, о чем ты говоришь. Тебе, верно, приснилось ночью, я ничего не знаю и не понимаю тебя. — Опомнись, Василек, пока не поздно, — твердо сказал старик, тоже вставая. — Вы никуда не уйдете отсюда, я не пущу вас. — Ты, дед, совсем рехнулся, — грубо ответил внук, — сочиняешь какие-то нелепости, видать, от старости рассудок потерял. Занимайся своим делом и не мешай нам. С этими словами он быстро выскочил из сторожки. Василий Константинович выбежал на крыльцо. На пороге сарая, засунув руки в карманы, стоял Виктор. Василек что-то взволнованно говорил ему. Увидев старого лесника, Виктор обратился к нему твердым и спокойным голосом: — Что это вы придумали, Василий Константинович, какие мы диверсанты, черт побери! Мы и так много настрадались, а тут еще вы сочиняете бог знает что. Вот вернемся завтра из города, тогда поговорим и вы все поймете. А теперь мы опаздываем, нам надо спешить. А вы ждите нас и не делайте глупостей. — Вы никуда не уйдете! — решительно заявил лесник. — Я не пущу вас и немедленно доставлю куда следует. — Интересно, как вы это сделаете, — лицо Виктора сразу преобразилось, оно стало злым и колючим, а в глазах загорелась звериная ненависть. Он быстро извлек из кармана небольшой, отливающий серебром пистолет и поднял его. Василий Константинович рывком вскочил в хату, схватил ружье, быстро вложил патроны и выбежал наружу. Диверсанты бежали к лесу. — Стой! Стрелять буду! — громовым голосом закричал лесник, бросаясь за ними.   Герман В.Е.   Из-за сторожки выскочила Пальма и не с лаем, а с диким звериным ревом кинулась за бегущими. Собачий инстинкт безошибочно подсказал ей, что это бегут злые враги ее хозяина, которому грозит смертельная опасность, и их надо догнать, уничтожить. Виктор-Джон остановился, вскинул руку, и из его пистолета беззвучно вылетели две молнии. Пальма с ходу перевернулась через голову, дернулась два раза и затихла. Еще три молнии сверкнули из руки диверсанта, что-то сзади лесника стукнуло в стену сторожки, и он почувствовал острую боль в левом плече. Василий Константинович прицелился и выстрелил. Пистолет выпал из руки Виктора, и он упал навзничь, неловко подогнув ноги. — Стой, Василек, убью! — закричал лесник, бросаясь за бегущим внуком. Тот остановился и повернулся к деду. Его глаза были налиты страхом, злобой, в них отражалась обреченность. Он смотрел на приближающегося деда, как затравленный зверь, верхняя губа его поднялась, крупные белые зубы оскалились, как у волка. Внезапно он сделал резкое движение, вскинул пистолет и также беззвучно выпустил всю обойму в подходившего старика. Василия Константиновича резко ударило в живот и в грудь. Ноги его подкосились, и он упал на траву. Старик почувствовал странную невесомость тела, его как будто подняло в воздух и понесло куда-то вверх, наискось. Как в тумане он увидел бегущего Василька, собрал последние усилия, с трудом поднял слабеющими руками неимоверно отяжелевшее ружье и выстрелил. Угасающим сознанием он понял, что не промахнулся. Василек нелепо взмахнул руками и упал лицом вниз. Последнее, что увидел старик через черную пелену, застилавшую взор, были бегущие от реки Иван Лукич и два рыбака из деревни Глушица. Больше он никогда ничего не видел и не чувствовал... * * * Когда Иван Лукич и глушицкие рыбаки добежали до места, где разыгралась трагедия, все было кончено. Василий Константинович лежал на боку, подобрав под себя ноги, и кровь сочилась из его ран. Он уже не дышал. В нескольких шагах от него на спине, широко раскинув руки, лежал Виктор-Джон. Волчья картечь разнесла ему череп. Рядом с диверсантом лежала убитая Пальма с простреленной головой. И только один внук старика был жив. Прислонившись к молодой сосенке и опираясь на левую руку, он полусидел на земле и безумными глазами смотрел на подбегавших людей. В правой руке он держал разряженный в деда пистолет и безуспешно пытался выстрелить в Ивана Лукича. Его ноги были раздроблены картечью и плавали в крови. Последний дуплет старого лесника, как всегда, оказался удачным... Иван Лукич отнял у Василька пистолет, руки ему связали. Один из рыбаков, ветеринарный фельдшер, оказал раненому диверсанту первую помощь и остановил кровь. Потом собрался народ, вызвали следственные власти, и картина смерти старого лесника стала ясной до мельчайших подробностей. Следствие установило, что оба диверсанта — один из них иностранец, а второй завербованный иностранной разведкой в западной Германии — были сброшены с самолета с заданием установить связь с матерым шпионом и диверсантом по кличке «Яков Наумович», который был разоблачен и арестован советскими органами несколько месяцев назад, и совместно с ним или самостоятельно провести серию тяжелых диверсий в жизненных центрах наших западных областей. В лесу были обнаружены рация, взрывчатка, бактериологические препараты и другой смертоносный груз диверсантов, сброшенный вместе с ними на парашюте... Старого лесника по его просьбе, высказанной друзьям несколько лет назад, похоронили на лесной полянке, у реки, недалеко от его сторожки, почти на том месте, где он после долгих лет разлуки встретился со своим внуком, вернувшимся на Родину ее злейшим врагом. Провожать Василия Константиновича в его последний путь пришло много людей из соседних деревень и из города. Его знали и любили, как честного и отзывчивого человека, готового помочь каждому, как патриота, сражавшегося в трудные годы войны за Родину и отдавшего за нее свою светлую жизнь. Перед отъездом в Москву я побывал на могиле старого лесника. Я смотрел на холмик, под которым покоился Василий Константинович, и мысленно представлял себе его мужественное, честное лицо, слышал его слова и вспоминал его трудную, полную горестей, но такую красивую и ясную жизнь... Над рекой к Журавлиному Озеру медленно летело несколько белоснежных лебедей, и их печальные трубные голоса как бы рассказывали всем о спящем здесь под холмиком человеке, с большой, сильной и такой же, как лебеди, белоснежной душой и чистым сердцем...

[/color][/font]

[Андрей К]

Охота на певчих птиц[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Павлов В. В. Среди различных видов охот есть одна совершенно забытая в нашей литературе. А меж тем, как всякая настоящая охота, она имеет свою историю и традиции, вкусы и направления. Это — охота на певчих птиц. Держание птиц в клетках уже издавна называлась охотой, а люди, водившие певчих птиц, — охотниками. Вот эти-то охотники и забыты нашей современной литературой, а ведь в свое время на страницах классического русского журнала «Природа и охота» всегда отводилось место охоте на певчих птиц. (По изданию И. С. Тургенева. Петроград, типография Глазунова, 1915, т. X. «О соловьях».) Замечательный охотник и недооцененный орнитолог, настоящий писатель — И. К. Шамов, выпуская в 1876 году первым изданием свою книгу «Наши певчие птицы», на титуле ставит в скобках «из записок московского охотника». Отмечали охоту на певчих птиц и наши великие писатели. Так, в одном из писем к Сергею Тимофеевичу Аксакову Тургенев писал: «Посылаю Вам, любезный и почтеннейший С. Т., как любителю и знатоку всякого рода охот, следующий рассказ о соловьях, об их пении, содержании, способе ловить их и пр., списанный мною со слов старого и опытного охотника из дворовых людей. Я постарался сохранить все его выражения и самый склад речи». «Хороший соловей, — читаем мы в этом замечательном рассказе, — должен петь разборчиво и не мешать колена, — а колена вот какие бывают: первое: пулькание — этак: пуль, пуль, пуль...; второе: клыкание — клы, клы, клы, как желна; третье: дробь — выходит, примерно, как по земле разом дробь просыпать; четвертое: раскат — ттррррррр...; пятое: пленькание — почти понять можно: плень, плень, плень; шестое: лешева дудка — этак протяжно: го-го-го-го-го и там коротко: ту! седьмое: кукушкин перелет. Самое редкое колено; я только два раза в жизни его слыхивал — и оба раза в Томском уезде. Кукушка, когда полетит, таким манером кричит. Сильный такой, звонкий свист; восьмое: гусачок — га-га-га-га... У малоархангельских соловьев хорошо это колено выходит». Старые охотники прекрасно знали различные напевы по губерниям. Во времена Тургенева и в начале нашего века славились курские соловьи, потом сменили их черниговские и волынские. Теперь же ценятся калужские, их предпочитают соловьям подмосковным. В старину любимой птицей был соловей. За хорошую птицу «по охоте», певшую «без помарок», платили большие деньги. Ловят именно соловьев и дедушка с внучком на известной картине Перова. Старый опытный охотник лежит на земле, подсвистывая соловью. Зорко и внимательно следит за повадкой птицы и мальчик. Рядом с ними на земле стоят клетки и кутейки. Время написания Перовым его «Птицеловов» падает на годы наивысшего увлечения соловьиным пением. В те годы и И. К. Шамов пишет свой вдохновенный очерк о соловьях. Вот как он описывает один из трактиров, где потолки были обычно увешаны клетками с соловьями и другими птицами и куда съезжались охотники выслушивать курскую «каменовскую птицу». «Со всех концов Москвы, как будто на храмовой праздник, шли и ехали охотники послушать эту чудную птицу. Большая зала трактира, где она висела (у малого Каменного моста, трактир Выгодчикова), день и ночь была набита народом. Тихо, не произнося громко слова, сидели охотники за чайными столиками по двое, по трое и с замиранием сердца ожидали того часа, когда запоет знаменитая птица. И лишь только клетка начинала слегка колыхаться, т. е. птица начинала беспокойно бегать по жердочкам, «злиться», перед тем как запеть, — взоры всех слушателей обращались на клетку. И при первом звуке, когда птица произносила прием и за ним песню, — каждый охотник как бы застывал на месте, весь обращаясь в слух... Невыразимо чудные песни оглашали всю залу... охотники млели и тряслись от восторга... Но когда кончала птица песню, страшный, беспорядочный шум поднимался в трактире, каждый от избытка чувств стучал чем-нибудь по столу, кричал одобрения или хлопал ладошами». (И. К. Шамов. Наши певчие птицы. М., 1910, 3-е издание, стр. 57. Примечание. Записано со слов современника известного охотника Парфения Семеновича, жившего в 1880 г. в Бабьем городке.) Обычай держать птиц на потолках в трактирах дожил до революции. Хорошо помню и я трактир «Франция» на Трубной площади. Я был в то время подростком и каждое воскресенье бывал на знаменитой «трубе», кстати сказать так верно и бесконечно тонко описанной А. П. Чеховым. (А. П. Чехов. «В Москве, на Трубной площади». Собрание сочинений. ГИХЛ. М., 1954, т. II., стр. 220.) Бывало, не дождешься воскресенья, чтобы рано утром отправиться на трубу. Едешь на трамвае со стороны Петровских ворот и вот уже издалека видишь сплошную массу людей. Как ужасно интересно затеряться в этой толпе, увидеть что-то новое. «Труба», как и всякий иной рынок, имела свои законы и обычаи, своих постоянных и приезжих «болельщиков»: седовласых настоящих охотников и дилетантов. Охотники, в зависимости от того, какую они водили птицу, также делились на «канареечников» и «щеглятников», любителей зябликов, жаворонков, юл и т. д., или же охотников без особой привязанности к какой-нибудь определенной птице, но водивших только «охотничьих» птиц. Я уже очень скоро, в детстве, из первой ступени перешел во вторую. Это означало, что я перешел от простейших птиц: чижей и щеглов, чечеток и снегирей — к птицам, достойным, так сказать «большой охоты», ценившимся по тем или иным их песенным особенностям. Я уже покупал птиц не подешевке с возов, а у птичников в палатках, после прослушиванья, «с голоса». Как-то мой приятель сказал мне: «Ты все еще ходишь по рынку, а я вот был в трактире “Франция”; вот где собираются настоящие охотники, только там и можно настоящих птиц услышать». Затащил он и меня как-то в этот трактир. Было светлое февральское утро. Яркие солнечные лучи пробивали густые клубы табачного дыма. Было очень чадно и шумно и, тем не менее, гул человеческих голосов не мог заглушить множества птичьих голосов. Прошло много лет, но впечатления детства всегда очень сильны и ясны. Помню серого дрозда, который вставлял свои редкие, но полнозвучные строфы, и зяблика, гремевшего на весь зал с громким «росчерком». Уже в те годы позднего детства я стал охотником и начал различать ординарную песню той или иной птицы от хорошей и выдающейся. Я усвоил законы Московской школы охоты — самой строгой и требовательной, до тонкости разработавшей своеобразные каноны пения для каждой из птиц и установившей мерила их оценки. Само собой разумеется, что разработка подобных правил влекла за собою и установление определенных понятий, литературных оборотов, слов и словечек. Особенности Московской школы охоты живы и по сей день, и их надо поддерживать, как всякую живую традицию, рожденную народом и основанную на глубоком наблюдении и знании родной природы. Вот примеры тех требований, какие предъявляются некоторым птицам «по охоте». Зяблик ценится тисковой, с «Федей», т. е. начинающий свою песню затяжкой со слов: тис-тис-тис-тис, далее переходящий к средней части песни — тю-глю-глю-глю-глю и, наконец, кончающий росчерком «Федя». Всякий, кто радовался самой ранней весне в лесу, знает эту короткую, но чудесную и гармоничную песню. Московские охотники ценят ординарных зябликов, т. е. имеющих одну только тисковую песню, имеющих же и вторую называют «войнушками». Всякие иные песни именуются «простыми» и по охоте не ценятся. Зяблики, поющие примерно так: ти-ти-ти-ти, вить-вить-вить, тев-тев-тев, чвик — называются бормотушками. Если где-нибудь заведется такой бормотун, то вскоре все близ живущие зяблики начинают петь той же песнью. И, наоборот, хороший тисковый зяблик с длинной затяжкой и ясной концовкой — с «Федей» — передает свою песню остальным. Подражательной способностью обладают очень многие птицы, и на этом основано ученичество. Уже исстари к старым, известным своей песнью соловьям подвешивают молодых. Подвешивают и сейчас к хорошим зябликам молодых или даже выкормышей, взятых из гнезда. Держание полевых жаворонков в клетках тоже имеет свою давнюю традицию. Песнь жаворонка неповторима по своей совершенной красоте. Ведь недаром Глинка перепел ее в своем «Жаворонке». Слушать в поле спокойно песнь жаворонка невозможно. Невольно ищешь глазами невидимого певца и смотришь в синеву неба, откуда беспрерывным потоком льется его вольная, широкая песня. Я люблю больше всего именно эту полевую песню. Птичники говорят о таких жаворонках — «чистое поле» и противопоставляют их жаворонкам свистовым. Приятно слушать и жаворонка, как говорится, ставшего на свистах, повторяющего кряду одно и то же колено по нескольку раз и переходящего потом к новым вариациям свистов. Но все же чисто полевая песня кажется мне совершенней по своему своеобразию и прелести. Трудно и невозможно бывает в искусстве отдавать предпочтение одному совершенному произведению по сравнению с другим в такой же мере значительным. Поэтому-то нельзя и решить, кому должна принадлежать пальма первенства — полевому ли жаворонку или же лесному (юле). Тот, кто подолгу слушал юлиную песню в жаркий день на широких еловых и сосновых вырубках или же в короткие летние ночи, когда «заря с зарею сходится», тот не забудет никогда этой песни. Она тоже имеет свою своеобразную прелесть, но очень отличную от полевого жаворонка. Жаворонок поет в мажоре, юла — в миноре. Жаворонок строит свою песню на едином потоке звуков, юла же членит песню на отдельные пассажи. Песнь юлы чарует своими россыпями, «стукотнями», как называют их птичники. Юлиная песня по-особенному напевна и нежна; если говорить словами изобразительного искусства, — она графична по тончайшему рисунку ее композиции. Особенно хороши бывают хроматические гаммы в песнях некоторых юл. Прекрасных юл еще недавно я слушал ежегодно по Казанской дороге, близ остановки 42-го километра. А песнь дроздов! Кто не заслушивался особенно певчих дроздов, стоя па тяге в теплый вечер конца апреля или начала мая. Строй песни серого певчего дрозда очень строг и ясен. Каждая строфа в этой песне отделяется от другой паузой. Певчий дрозд, как правило, повторяет дважды ту же строфу и потом переходит к другой. Сидит птица обычно на самой макушке елки и оттуда на широкую округу «читает свои стихи». В жизни каждого подружейного охотника бывают незабываемые случаи. Точно так же в биографии охотника по певчим птицам попадаются незабываемые птицы. Говорю «охотника», ибо начинающие держать птиц в клетках, как правило, не различают еще качества песни. Среди птиц же, как и среди людей-певцов, существуют слабо поющие, средние певцы и, наконец, совершенные мастера. Вот таких мастеров высокой песни из серых дроздов я слышал дважды. Один пел у меня в клетке, когда я был еще подростком, другим же я наслаждался, стоя на тяге близ станции Львовская в 1952 году. Среди многих певших здесь дроздов выделялся один. Песнь остальных казалась тусклой, обычной по сравнению с его песней, очень громкой, ясной и построенной в какой-то особенно красивой тональности. Прошло много лет, но я до сих пор помню этих двух чудесных птиц. Черный дрозд не уступает серому певчему, но строй его песни принципиально иной. Песнь не членится на раздельные строфы, но сливается в одну сплошную песню, состоящую из полнозвучных закругленных свистов, как у черноголовки. Песнь черного дрозда торжественна и вместе с тем с оттенком какой-то грусти; заунывные строфы этого дрозда, доносящиеся издалека в лесу, всегда имеют притягательную прелесть. Однако, выдающихся черных дроздов в Подмосковье я не слышал. Быть может, случайно я не попадал на хороших певцов. Зато я был поражен их пением в первых числах июля 1954 года в парке тургеневской усадьбы Спасское Лутовиново, куда я попал проездом в Крым. Видимо, их не было здесь при Тургеневе, ибо великий поэт птичьего пения, конечно, отметил бы этих замечательных птиц (вспомним хотя бы описание тяги в рассказе «Ермолай и мельничиха»). Спустя неделю я слушал удивительного певца в парке Бахчисарайского дворца. Этого черного дрозда я не могу забыть. Он пел один при полном молчании всяких других птиц, и оттого эта песня казалась еще торжественнее и значительнее. Мне много говорили о пении черных дроздов в клетках, но сам я только один раз слышал хорошую песню черного дрозда у одного из наших крупных охотников Н. П. Яковлева. Птицу эту он вывез выкормышем из района Армавира. В одном очерке нельзя, конечно, коснуться всех птиц, признаваемых охотниками. Скажу только несколько слов о синицах. Синиц, в особенности больших, знают все; от мала до велика, городские жители и деревенские, подкармливают их на балконах городов, а мальчишки ловят в западни, как только пробуждается у них первая страсть охотника. Но немногие знают, что такая простая и обыкновенная птица, как синица, очень ценится настоящими охотниками с давних пор. «По охоте» ценятся не только такие песни, какими обладают соловьи или дрозды, но и песни ударные, состоящие из отдельных выкриков. Ведь недаром перепелиный бой уже издавна так ценился настоящими охотниками. Песня синиц и построена именно на подобных «штуках». Колена эти хорошая птица выкрикивает ясно, громко, в красивой тональности (охотники скажут: светло). Чаще всего большие синицы стучат молоточками (ти-ти-та, ти-ти-та и так до 10—20 слов) или же ю-и, ю-и, ю-и (второй звук октавой выше). Кто из москвичей, проходя по бульварам или мимо нескольких деревьев при первых проблесках «весны света», не слышал этих радостных и бодрых криков синиц! Маленькие синицы-московки (на рынке, на языке птичников, просто «маленькие») кричат нежнее, тоньше. Обычно это: ти-пи, ти-пи, ти-пи. Но особую прелесть имеет песня гайки, ценимая за ее дудки. Остановившись на просеке, вы слышите вдруг доносящиеся из глубины елового леса протяжные однообразные свисты: тью, тью, тью, тью... Это гайка кричит дудкой. Очень красив этот грустный, ноющий свист, произносимый в одну ноту, гораздо реже в две — октавой. Попадаются гайки и с другими свистами. Называются они тогда свистовыми и особенно ценятся. Именно в московской охоте в первую очередь и разработаны были правила пения для каждой птицы и установлен сам состав охотничьих птиц. В этом заключались большие достоинства, но в то же время и недостатки. Во всякой настоящей охоте есть свои условности. Потому-то охотники из молодежи и сейчас знают тисковых зябликов, гаек с дудкой и т. д. В этом сказывается сила и устойчивость бережно оберегаемой традиции. Но плохо, когда искусство подменяется ремеслом, когда правила вытесняют живое ощущение природы, когда настоящее знаточество в птичьем пении превращают в штамп. Традиция живет только тогда, когда к ней относятся творчески. Потому-то в одну эпоху любят одних птиц, а в другую — других. Со временем менялся и самый подход к песне. Многому содействовали в этом отношении и наши ученые-охотники, написавшие хорошие книги о птицах: в прошлом — М. Н. Богданов и Д. Кайгородов, в советскую эпоху — Л. Б. Беме и А. М. Промптов. (М. Н. Богданов. Из жизни русской природы. С.-П., 1889; Д. Кайгородов. Из царства пернатых. П., изд. Суворина, 1917; Л. Б. Беме; Жизнь птиц у нас дома, изд. Моск. о-ва испытателей природы, 1951. А. Н. Промптов. Птицы в природе, Учпедгиз, 1949.) Кайгородов был подлинным поэтом. В нем сочетались научные интересы орнитолога с настоящим охотником. Он был далек от признания только ограниченного круга птиц «по охоте». Природа слишком обширна и многолика, чтобы искать в ней только одни самоцветы и не любоваться другими. Всем, например, памятны те вдохновенные строки, какие посвятил Кайгородов зарянке, садовой малиновке, варакушке и другим птицам, не входившим в состав охотничьих птиц по представлениям и традициям старой, строгой, но вместе с тем и слишком ограниченной Московской школы охоты. ...Я пишу этот очерк у себя дома, за письменным столом, и меня беспрерывно отвлекают песни пеночки и двух варакушек, взятых мною только что на птичьем рынке. Пеночка-весничка недаром так называется. Весна расцветает тогда, когда лес оглашается флейтовой песенкой пеночки. Эта песнь очень проста и невыразимо прекрасна. Мне очень запомнился один из вечеров на тяге конца апреля 1951 года. Было тепло, пели, как всегда, певчие дрозды, зарянки и зяблики; пеночек не было слышно весь день, хотя по всем приметам они должны уже были прилететь. И вдруг на соседнем дереве запела сразу полным голосом пеночка, и вторая в отдалении, и весь лес наполнился в течение каких-то минут их пением. Пеночки только что прилетели и сразу же наступила другая весна. А варакушки! Эта птица особая. Пожалуй, красивее ее нет в нашей природе. Синий зоб варакушки весною до того ярок, что любой самый синий лазурит на солнце кажется тусклее. Песнь варакушки не имеет той законченной гармонии, какую имеет зяблик или пеночка, серый дрозд или юла. Но зато как она интересна, как много говорит воображению охотника! Варакушка перенимает чужие песни и перефразирует их по-своему. Я особенно люблю слушать их песню у себя дома поздней осенью или зимой. Вот варакушка крикнула бекасом при его подъеме — чиркнула, вот засвистела куликом, когда он весною падает на воду, вот защебетала ласточкой... Я заговорил уже о Калитниковском колхозном рынке, называемом обычно птичьим, ибо по воскресеньям здесь торгуют певчими птицами и клетками, аквариумами и рыбами, всяческими кормами и рыболовными принадлежностями. Птичий рынок — это съезд охотников, ибо сюда съезжаются по воскресеньям охотники не только с разных концов Москвы, но и из других городов; съезжаются, чтобы купить птицу, запастись кормами, присмотреть клетку, но больше всего для того, чтобы повидать охотников и поделиться новостями охотничьей жизни. Такой «клуб» нам нужен, ибо охота в нашей стране в большом почете. Охотник — человек безгранично любящий природу, следовательно, безгранично любящий просторы нашей великой Родины. Птичий рынок ныне известен далеко за пределами Москвы. Охотники из Ростова привозят сюда степных жаворонков (джурбаев), туляки осенью и веснами доставляют жаворонков и юл, щеглов и реполовов. Соловьев привозят из калужских лесов, а также с Волги и из Полесья. У кутеек с соловьями стоят охотники — старые и малые. Идут длинные и шумные разговоры; болельщики советуют выбрать не того, а этого соловья. А торговец — сам охотник, еще вчера лежавший на земле и следивший за птицей у лучка, ловит из кутейки для приятеля меченого соловья. «Этот специально для тебя ловлен, — скажет он, — густым и низким голосом кричит и дробью рассыпает». Птичий рынок интересно понаблюдать со стороны. Все чаще стали посещать его кино- и фоторепортеры, их привлекает вид охотников и азарт, с каким они выбирают птицу по охоте. Все больше и больше стали серьезно заниматься записью птичьего пения. Записи эти нужны и для кинокартин, и для научных и охотничьих целей. Так открываются перед современным человеком новые возможности для охоты на певчих птиц. Этот вид охоты имеет свои старые и замечательные русские традиции и свое большое будущее.

[/color][/font]

[Андрей К]

Из неопубликованных произведений[/size][/font]
[/size] [/size]
[/size]Пришвин М. М.[/size][/size]I. Охота и родина
Все говорят, встречаясь:
— Здравствуйте!
И не думают, что этим словом они своему другу желают самого нужного в жизни — здоровья.
И еще меньше думают люди, когда произносят и вовсе забытое слово охота, хотя оно несет с собою людям столько здоровья, да еще и не простого, а в смысле древнего римского признания: в здоровом теле — здоровая душа.
Каждая война подтверждает мудрость этой поговорки древних: охотники на войне перед всеми другими оказывают мужество, сметливость, выносливость и множество других качеств воина. А в мирной жизни охотников не покидает радость жизни, и почти все охотники непременно поэты в душе.
Но коснувшись в своей жизни почти всех видов охоты, пересмотрев на своем веку множество всяких охотников, простых и ученых, я постепенно прихожу к догадке, что и радость жизни с ее поэзией, и военное удальство, и, пожалуй, можно сказать, романтизм — все эти реки человеческой души вытекают из одного источника, из чувства родины.
Я не могу себе представить, как мог бы какой-нибудь мой елецкий земляк на своих похоронах удержаться в гробу и не выскочить, если бы на пути похоронной процессии в железных или рыбных рядах (какими они были в мое время) любительский купеческий перепел, выбранный любителем за голос из сотни пойманных, крикнул бы покойнику свое перепелиное приветствие. Я не могу любить человека, кто бы, слушая майскую задумчивую трель лягушки-турлушки, не сделал бы попытку и сам тоже потурлукаться кем-нибудь, хотя бы с самим собой о задушевном мире людей...
И как пахнет в Ельце родным черноземом! А какие там поют в садах соловьи, какие ходят облака над полями, какая там в черной земле рождается кровяно-красная свекла «египетская», какая мясистая раздувается в земле «петровская» репа! И какая, бывало, высокая, тенистая и душистая вырастала позади крестьянских хат конопля!
Вспомните только, как встрепенулась душа одного тургеневского героя, когда он, мой земляк, где-то в Германии в полях учуял запах этой самой нашей орловской конопли...
Вот все это, с годами сгущаясь и сгущаясь в душе и постепенно определяясь в мысли, приводит меня к догадке, что и охота с ее военными и мирными качествами, и радость жизни, и поэзия, и романтизм вытекают из единого источника, а именно: из чувства родины.
Но есть в этом чувстве родины, как оно доходит до нас воспоминанием прошлого, что-то неподвижное и безвыходное, и как ни кричи, ни старайся елецкий перепел, — когда сам умрешь, не услышишь его. И верно ли это, что чувство родины исчерпывается тем местом, где сам родился? Почему это, помню, и со мной было на Дальнем Востоке и наверно со всеми бывает, что когда войдешь в общение с природой, совсем непохожей на ту, где сам родился, вдруг пробуждается страстный интерес ко всему незнакомому, и самое это удивление часто рождается из сравнения этого неведомого мира с тем, откуда пришел. Так вот, у нас вороны простые, серые, а тут на Дальнем Востоке они черные, сороки у нас пестрые, а тут голубые, у нас под Ельцом есть волки, а тут тигры, у нас лозинки, а тут есть бархатное дерево, и где-то в тайге растет таинственный корень жизни — женьшень.
Так, сравнивая со своей физической родиной, открываешь какой-то увлекательный новый неведомый мир, и так я однажды, увлекаясь все больше, и больше, двигаясь все дальше и дальше, приплыл на остров в Тихом океане и жил там. И теперь я не знаю, какая земля мне дороже: та, где я родился, или та земля, куда весь русский народ издавна шел и куда я пришел, и отчего больше встрепенется моя душа, если услышу крик елецкого перепела, или крик баклана с птичьего базара на скалах Фурунгельма, и какая моя настоящая родина, там, где я родился, значит, вышел из утробы матери на белый свет, или куда я, продолжая двигаться по белому свету вперед вместе с моим народом, сам пришел и всему удивился.
Я так решаю этот вопрос по своему опыту, что чувство родины не исчерпывается неподвижной точкой места своего рождения, что место своего рождения есть только первый выход на свет из материнской утробы, что движение вперед сопровождается удивлением и постоянным открытием нового мира.
Делу время, потехе час. Но если мы, понимая охоту потехой, будем все ею заниматься даже по часу, то в наших лесах, полях и болотах не останется ни одного живого существа. Есть два выхода из этой роковой неизбежности. Первый выход — это всестороннее ограничение охотничьей потехи. Этот выход простой, и мы этим пользуемся, устанавливая сроки охоты, запрещая вовсе охоту на некоторые виды птиц и зверей. Но, конечно, при нашей точке зрения на охоту как на систему воспитания в здоровом теле здоровой души, это далеко еще не выход.
Другой выход действительный и соответствующий идее советского воспитания молодежи — это сделать охоту не потехой, какой она была при царях еще со времен царя Алексея Михайловича, украсившего свои охотничьи указы девизом: «делу время, потехе час», а серьезнейшим делом.
И если мы возьмем для примера любой вид охоты и проанализируем этот процесс до конца, то непременно в каждом процессе, даже самом ничтожном, вроде подсвистывания рябчика, мы найдем две стороны: длительное дело опытного изучения охотником повадок рябчика и одно мгновение потехи: прицелился и спустил курок. А что говорить о таких охотах, как с легавой или гончей собакой, — сколько времени, сколько знания нужно, чтобы хорошо натаскать легавую собаку и нагонять гончую! Как просто при облаве на волков стать на приготовленный номер за елочкой и выстрелить, когда зверь прибежит на десять шагов. Но как трудно и сколько знаний нужно, чтобы волков подвыть, приучить к месту, обложить, зафлажить и выставить на стрелка.
И если мы говорим теперь об охоте как системе воспитания здоровой молодежи в советском государстве, то не пора ли и охоту понимать не как потеху, а как трудный и сложный рабочий процесс, имевший то свойство всякого свободного труда, что при углублении в рабочий процесс чувство радости жизни, интереса, удивления от усилий не ослабевает, а только растет.
Но мало того! Удивление и радость жизни, воспринимаемые в егерском опыте, продолжают нарастать, если такой охотник, приняв в себя вопросы, поставленные ему опытами в живой природе, будет искать ответы в биологии или в поэзии, в живописи, музыке. На этом пути у нас вышли замечательные путешественники, охотник с колыбели Пржевальский, Миклухо-Маклай, Козлов, вышли великие поэты Тургенев, Некрасов, Лев Толстой! И это только выбранные исполинские вершины наших гор, не говоря уже о богатых долинах, где все прячется от глаза в высокой траве.
Для меня охота никогда не была потехой, спортом, развивающим ноги, как футбол, или руки, как гребля, или мозги, как в шахматах. Охота мне была рабочим процессом, методически воспитывающим меня в целости и единстве всестороннего восприятия природы, в словесном выражении присущего мне и многим охотникам чувства родины или поэзии.
Я наверно знаю, что это чувство свойственно миллионам охотников и уверен, что в будущем выйдут из них, если только мы сумеем ввести охоту в трудовую дисциплину молодежи, много ученых, поэтов, художников и композиторов.
Только благодаря большой трудовой дисциплине и ежедневным упражнениям природных способностей достиг я теперь того, что могу охотиться без ружья в лесах, и полях, и морях, равно и в деревне и в городе. Не могу сейчас удержаться, чтобы не рассказать, какая чудесная вышла у меня вчера охота на воробья недалеко от того дома, где я живу, на Большой Ордынке.

Вышел я на Большую Ордынку уже в половине восьмого утра, а солнце еще было так низко, что лучи его скользили по крышам, не проникая в самую улицу. Так образовалась над улицей солнечная крыша, а в самой улице сгустился голубой мрак.
И, все голубея и голубея, уходила вперед, в глубину, перспектива домов, и там совсем далеко в бледно-голубой глубине высился роскошный голубой дворец моей юности. Это был тот самый дворец, куда я тогда, недостойный и глупый, не мог войти. Но теперь я иду к нему, и он все приближается, и сердце мое сжимается от радостной надежды: может быть, теперь-то узнают, какой я, может быть, теперь-то я заслужил, и не выгонят меня теперь, как тогда?
Так все близится и близится мой голубой дворец, и, наконец, слышу явственно — кто-то позвал меня и даже как будто и выговорил:
— Здравствуйте!
Поднял я голову и вижу: передо мной кирпичная высокая стена дома, к которому на улице не успел еще прислониться другой. В такой стене всегда бывают печурки размером в кирпич: некоторые зачем-то нарочно делаются, а некоторые от времени выходят сами, кирпич выпадает. И вот слышу, в одной из этих печурок невидимый первый певец весны света сидит и неустанно, как живые часы, повторяет:
— Здравствуйте, здравствуйте!
Непрерывно двигались черной стеной по Ордынке машины и массы людей поспевали на службу. И вдруг из толпы выходит простой человек, и, улыбаясь, показывает мне пальцем:
— Вон где шельмец!
— Ошибаетесь! — ответил я и показал повыше.
Мы поспорили, но потом оба согласились, что воробей выговаривает нам всем: «здравствуйте!» и что весна света скоро кончится, начнется вода, что наши зимние птички скоро полетят на север, а южные, грачи, скворцы, к нам прилетят.
— Прощайте! — сказал мой новый знакомый.
— Прощайте! — ответил я, — но все-таки я утверждаю: он сидит там повыше.
Мы опять заспорили, как постоянно бывает на охоте, спорят друзья охотники, разными личными путями стремясь к одной цели.
А солнце в это время так разогрело снег на крыше, что вниз полетела золотая капель. Небольшое дерево стояло возле нас в тени, и капли, попадая на дерево, мгновенно замерзали на сучках, и так, капля на каплю, стали на всем дереве расти маленькие сосульки, как елочные украшения. От всей живой капели не оставалось даже капельки, чтобы птичке напиться, и даже у колонки водяной лед нарос почти до самого крана.
Но пришел человек с ведром и железной лопатой. Он пробил во льду дырку, опустил в дырку ведро, налил из крана воды и ушел. В это время воробей, продолжая в своей печурке неустанно чирикать свое весеннее «здравствуйте», конечно, следил, искал своими глазенками, где бы ему напиться. И когда человек с ведром удалился, спустился к ямке с водой напиться, помыться, побрызгаться, как и мы это все делаем по утрам.
Мы не успели разглядеть, из какой печурки вылетел певец света, из моей повыше, или из другой. Мой любитель природы вынул часы.
— Мне надо на службу, — сказал он, — прощайте!
— Прощайте! — ответил я, — но только воробей все-таки живет там, повыше.
— Давайте, спугнем! — ответил он.
Мы спугнули воробья, и он полетел в печурку повыше.
— Пожалуйте! — сказал я, торжествуя, как победитель.
И мы весело, радуясь, пожали руки друг другу, потому что это была не лично моя победа, а победа нашего охотничьего внимания.
И я, конечно, затем и рассказал о таком пустяке, что уменье пользоваться своим вниманием и есть главная сила, открывающая в пустяках на ходу новый мир с певцами весны света и голубыми дворцами.
1948II. Глаза Земли
Встреча с детством
7 марта.
Утро пасмурное и вечером солнце, весна ослепительная. И есть переулочки в Замоскворечье, где сохранилась тишина, и в какую-то минуту перед самым вечером в сумраке можно встретить себя самого в детском виде и наслаждающимся счастьем детства под чудесный говорок засыпающих галок.Апрельский свет
4 апреля.
За окном моим под черной железной планкой балкона привесились четыре большие тяжелые светящиеся капли и светят мне, как посланники весны, и говорят мне по-своему, на понятном только мне языке:
— Мы, посланники этой новой весны, приветствуем тебя, старого посланника своих отцов и дедов, и просим тебя, старого человека: возьми нас и покажи нас людям молодым, рожденным любить этой новой весной.
Апрельский свет — это темно-желтый, из золотых лучей, коры и черной, насыщенной влагой земли. В этом свете мы теперь ходим.

6 апреля.
Густой туман, с обещанием подняться и раскрыть богатство апреля.

11 апреля.
Чуть нездоровится, но солнце на дворе такое яркое, так празднуют дома, крыши, кресты и всякие цветные тряпки, что я это почувствовал и понял эту прирожденную радость жизни, как существо здоровья.
Это все было мое здоровье и поэзия в нем, вернее, такое здоровье, что даже и поэзия в нем.
Охотничьи чувства — это и есть чувство здоровья и радости жизни, и поэзия, свойственная охотникам, есть выражение радости жизни.
В здоровье рождается радость жизни и может дойти до поэзии.
...Сегодня, часа в четыре, переезжаем в Поречье (дом отдыха в районе Звенигорода).

16 апреля.
Пришел настоящий апрель. Поле озими еще не омылось и желтое, а лужица на поле ясно-голубая, а самый лес вдали подчеркнут белой полоской. Вдоль реки лежит цепь оставленных водой льдин.
Одна, особенно большая, лежит на другой, и сверху на нее капает, капает.
Мелкие льдины от толчка распадаются на длинные чистые кристаллы, похожие на хрустальные подвески от люстры.
В лесу пестро — где белое, где черное, на черном виднеются зеленые листики перезимовавшей земляники, а земля под ней еще не оттаяла. Зяблики поют везде и начинают оживать лягушки. Одна скакнула в ручей и понеслась вниз...

17 апреля.
Солнечно и холодно, ветер. Я утром до завтрака проходил в лесу. Еще много снегу и даже ходить тяжело. Большая поляна, где тянут вальдшнепы, вся очищена от снега, и даже дубовые листья просохли, и ветер играет листьями.
На поляне этой могучие дубы.
Дятлы напали на елку и раздолбили ее снизу со всех сторон. Северные опушки лесные — белые, южные — в голубой воде, поле чистое и мажется, а березы мокнут, капает березовый сок.
На реке за одни сутки от всей цепочки льдин остались небольшие грязные бугры, ударить по ним ногой — и разбиваются на длинные кристаллы.
Кроты работают. Но трава даже на опушках под лужами еще не зеленеет. И нога на земле чувствует лед.

21 апреля.
Утро почти теплое, было солнечно, потом пасмурно, поют певчие дрозды. На северной опушке, под самым лесом исчезло белое... На южной опушке ручьями стекает из леса последняя вода. Ледяные тропинки, березовый сок, бабочки на теплых опушках.

22 апреля.
Коронный день апреля. Все сбросили зимнюю одежду и вышли по-летнему. Земля начала оттаивать. На сильно разогретых опушках леса, усыпанных старыми листьями, невидимо исходящий пар в полной тишине всего воздуха создавал вихревые движения: сухие листья поднимались вверх, кружились в воздухе, как бабочки. И бабочки и зяблики порхали между листьями — не поймешь, где бабочки, где птички и где лист.
Утром на еще желтой в зимней рубашке паутинно-плесенного цвета озими зеленели только края луж, а к вечеру вся озимь позеленела.
К вечеру леса начали синеть, и воздух, как вуаль, почти как туман. Это пар, поднявшийся за день от земли, начал сгущаться. На тяге дрозды пели особенно выразительно, и я слушал на пне в полном чувстве свою литургию.
Попробуйте записать песню соловья и посадите ее на иглу граммофона, как это сделал один немец. Получается глупый щебет и ничего от самого соловья, потому что сам соловей не только он один с его песней: соловью помогает весь лес или весь сад. И даже если рукой человека насажен сад или парк, где поет соловей, все равно: человеком не все сделано, и человек не может сделать того, о чем поет сам соловей. Его можно дождаться, он прилетит, можно создать место — сад. Он прилетит, но петь он будет сам, его не заведешь (природа неподражаема). Так я думал, слушая певчих дроздов, разыгрывающих вечернюю зарю.
Первого вальдшнепа я прозевал, второй прошел стороной, третий свалился далеко, я его долго искал, и когда наконец нашел, показалась звездочка и тяга кончилась. Но когда я укладывал ружье в чехол, один еще протянул. В доме отдыха все собрались на кино. Мне пришлось пройти в грязных сапогах и с вальдшнепом между публики, все мне аплодировали, и я подарил нашей художнице два краевых пера вальдшнепа.

25 апреля.
Сегодня утром в шоколадного цвета березовых густых почках (птица сядет и скроется) я разглядел кое-что. «Так ли?» — подумал и еще раз поглядел, с другой стороны, и отсюда тоже мелькнуло зеленым: начинают раскрываться березовые почки. На березах натюкнулись в почках зеленые носики...

26 апреля.
После вчерашнего дня пришло солнечное утро. Весь лес одет крупными каплями. Лучи солнца, проходя сквозь насыщенный парами воздух, падали там и тут снопами, и в этом кругу света деревце, убранное каплями, сверкало иногда всеми огнями.
Солнце обнимало темный хвойный лес и теплом своим раскрывало на елях пасмурные тайники, освобождая последние семена из шишек. Слетело одно семечко в такую глубину темного леса, куда горячие лучи еще не дошли. Там от вчерашнего дождя натекло с деревьев, и собрались лужицы, теперь еще покрытые тонким, прозрачным, увесистым пухом.
Я смотрел на эти цветы в лесу, охваченные солнцем, и вспомнил прекрасную девушку в нашей столовой. Среди некрасивых вся она была, как это цветистое зеркальце природы среди темных стволов и корней, скрюченных и узловатых. Личико у нее было кругленькое, будто снятое с солнца. Это солнце у человека было так правильно и тонко отделанное, как только отделывает в раннем утреннем свете весны мороз свои чудесные зеркала в тайниках темных лесов. В столовой сидит она, заметная отовсюду, и когда встает, то будто лебедь поднимает вверх опущенную голову, и чем выше подымает голову, тем и лебедь становится прекрасней.
Только со страхом смотришь на эту лебедь, превращающуюся в прекрасную девушку. Найдется ли для такой Иван-царевич?

27 апреля.
На березах еще вчера явились вилочки двойные и тройные. Черемуха раскрывается.
Увидел маленькую птичку и, когда она с кустика на кустик перепорхнула на сирень с зелеными бутонами, с большой радостью узнал в ней яркого разноцветного щегла и тут же увидел, что сверху с неодетой березы между ее весенними крестиками, вилочками, сережками и шоколадными почками следит за птичкой снизу другой щегол: она прыгает внизу, а он с ветки на ветку наверху, она с куста сирени на смородину, а он с березки на березку наверху. Щегол — это моя детская любимая птица...

28 апреля.
Ни тепло, ни холодно. С луга в речку быстро уходит последняя голубая вода, и вслед за тем скоро луг становится, как вода, только не голубая, а зеленая: голубая вода в речку уходит, зеленая приходит на луг, а на черный квадрат вырвался трактор и затарахтел.Майские холода
2 мая.
Дождик с утра — мелкий и холодный. Мелкий — хорошо: не сразу выльется. Холодный тоже хорошо — не сразу высохнет. Такая погода в природе и людям хороша в доме отдыха: не сонно прогуливаются, а с утра танцуют «западные танцы».

3 мая.
Холодно сегодня, как в ноябре, когда снега ждут. Леса издали все еще коричневые и только, если близко разглядывать веточку, видно, что почки зеленеют. Кукушка явится после этих холодов.

6 мая.
Тоже все холодно, утром и ветер все тот же холодный. Яркое солнце с утра начинает греть, и березка вдруг стала не коричневая, с намеком на зелень, а золотисто-желтая от расцвета сережек.
Перемена в жизни березы с тех пор, как первый, яркий и еще холодный предвесенний луч покажет девственную белизну ее коры.
Когда, теплея, луч нагреет кору и на белую бересту сядет большая сонная черная муха и полетит дальше; когда надутые почки создадут такую шоколадного цвета густоту кроны, что птица сядет и скроется; когда в густоте коричневой на тонких веточках изредка некоторые почки раскроются, как удивленные птички с зелеными крылышками; когда появится сережка, как вилочка о двух и о трех рожках — и вдруг в хороший день сережки станут золотыми и вся береза стоит золотая. И когда, наконец, выйдешь в березовую рощу и тебя обнимет всего зеленая прозрачная тень...
Тогда по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определяющей всю его жизнь.
День прошел теплый и светлый. На вечерней заре было тихо и холодно. Вальдшнепы не летели, дрозды не пели, но зато, наконец, прилетела кукушка, и со всех сторон раздавалось: ку-ку!
Кукушка прилетела — значит кончилась та неодетая тревожная весна, когда каждая птичка, как у нас молоденькая девушка, вся трепещет, неустанно поворачивая голову в разные стороны с вопросом: не там ли, не он ли? А когда прилетит кукушка, тревога неодетой весны кончается.
Теперь самки тетеревов и многих других птиц будут садиться на яйца, но зато свободные самцы теперь между собой еще пуще будут драться и петь.
Кукушка прилетела — это как у нас девушка замуж вышла, теперь «ку-ку!» ее девичья жизнь.Думы охотника
31 мая.
Начало статьи в охотничий сборник.
Первым моим охотничьим оружием была шибалка: так почему-то назывался у нас кривой сук вроде бумеранга.
Однажды этой шибалкой я подбил молодого вялого галчонка, и он попал мне в руки. Он был в таком состоянии, что какое положение ни придашь ему — в таком он и остается. Это меня смутило потому, что было против всякого охотничьего естества, в котором одно живое существо убивает, а другое его догоняет. После обеда посмотрел — сидит! После чая посмотрел — сидит! После ужина — сидит! Вероятно, я очень мучился за галчонка этой ночью, если через всю свою жизнь, как через тысячу лет, пронес это воспоминание. Утром встал, поглядел туда — галчонок лежит на земле мертвый.
Я со слезами вырыл ямку и похоронил галчонка, но охотиться не перестал и до сих пор охочусь, больше сочувствую всякой симпатичной живой твари, чем те, кто сам не охотник, но охотно кушает дичь в жареном виде.
И всю-то, всю-то жизнь я, как охотник, слышу от этих лицемерных людей одни и те же слова — как вам не стыдно охотиться, убивать, и всю жизнь я отвечаю одно и то же — как вам не стыдно кушать то, что для вас убивают.
Дело в том, что моралисты обыкновенно не обладают охотничьим чувством, и я знаю из них только одного Льва Толстого, который как моралист проповедовал вегетарианство, а как охотник бил зайцев до старости.

9 июня.
Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! — это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве (усадьба около Ельца, где родился автор) кричал: — у них же нет нашего «я» или «ты», — у них перепел весь один.
Семьдесят лет всё «пить-полоть»!
Как Бунин любил крик перепела, он восхищался всегда моим рассказом о перепелах...
Шаляпин так искренне, по-детски улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький... Сколько нас прошло, а он и сейчас все живет и бьет во ржи: «пить-полоть!»
Мы поодиночке прошли, а он не один, он — весь перепел в себе самом и для всех нас проходящий.
И думаешь, слушая — вот бы и нам так: нет нас проходящих Горький, Шаляпин, Бунин, тот, другой, третий, а все это — один бессмертный человек с разными песнями.

14 июля.
Утром в лесу видел: молодые белки спирально спускались по дереву, а на другом дереве еще две, и там дальше вверху, и на самой высоте тоже листва шевелилась. Я замер на месте, и одна маленькая, задрав хвостик, как большая, чувствуя мою близость, замерла.
«Вот, — подумал я, — пришел бы охотник и грохнул. Ведь это ужас!»
Но только я-то ведь сам охотник и могу себе ясно представить, что охотнику можно и нужно греметь и стрелять и что это ничуть не мешает ему тоже в неохотничье время располагаться для мирного поэтического наблюдения зверьков.Грибное время
22 августа.
Тоже, как и вчера, задумчивый теплый день. Думаешь дождь, выглянет солнце. Ждешь солнца — слегка брызнет дождь. Поля опустели.

25 августа.
Вчера под вечер была гроза и дождь остался на ночь мелкий, но теплый. Утро пришло хмурое, с задумчивыми синеющими уголками в лесах.

29 августа.
Вчера с утра до ночи моросил дождик, и я под этим пахучим дождем ходил за грибами в Чигасово. Все пахло осенью — стволы деревьев, листья, падающие с берез, какие-то вянущие травы. Набрел на просеку и возле нее шел по холмам. Тут были высокие редкие березы, между березами — низенькие елочки, между елочками там и тут березовые грибы. Набрал на жареное.

1 сентября.
Сбегал в лес по грибы. Подымая березовик, что-то разглядел в папоротнике. Когда раздвинул папоротники, увидел гигантский белый гриб. Ножка его была толще моей руки, шляпа — как большая тарелка. Рядом с этим отцом стояла во всей красоте дочь — тоже взрослая, в малую тарелку, и от нее недалеко другая, тоже в ладонь.
Я хотел уже уходить, как разглядел: за березкой, прислонившись к ней, стояла громадная, больше всех, мать семейства. Много было маслят и моховиков, были маленькие красноголовики. Едва донес корзину.

10 сентября.
Ходил за грибами.
На земле были всюду разноцветные осенние листики, и часто среди них показывался гриб, исчезающий, когда к нему приближался, чтобы поднять.
Всюду в лесу между желтеющими листьями и травами виднелись крупные красные ягоды ландышей: где весной была белая душистая чашечка, теперь висела на той же цветоножке крупная красная ягода.
Год обернется — и опять будут у ландыша белые цветы...

14 сентября.
Серое, грибное утро. Тишина. Неподвижная серая зелень. Потом явился матовый свет, и весь день стоял «как бы хрустальный».

20 сентября.
Почти до полудня мрачное небо готовило непогоду и начался было дождь, как вдруг стало прояснивать. Спящая красавица открыла глаза, и на полях, и в лесу, где мы собирали опенки среди темных елей, просиял золотой клен.Утренники21 сентября.
Ночь была холодная, звезды сияли на шелке. Мы ждали мороза, но как раз в то время, когда перед восходом солнца рождался мороз, явился туман и не дал морозу окрепнуть.
А потом пробились солнечные лучи и обняли всякую травинку. А все-таки трава побелела.

2 октября.
Утро славное, мороз и солнце, а ночью была такая высокая луна!..
Белая изгородь была вся в иголочках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.
Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенного белым кружевом мороза. И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими каплями стала падать вода из желобов.
Но и этот огонь, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, — все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услышал тот звук в небе: «ау»! Я услышал его на северо-востоке и скоро понял движение его на юго-запад. И вспомнил по прошлому: это цапля улетала от нас в теплые края...Жизнь бессмертна
20 октября.
К вечеру холоднело над рекой, и постепенно все исчезало во тьме. Оставалась только холодная река, и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях
Мороз на рассвете держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда и вмерзшими в нее дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и держался мороз, пока не одолело солнце...
Как быстро мчится время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки орнитологической сетью во много рядов, и мороз паутинное сито переделал в белое кружево.
Везде в лесу эта новость: каждая сетка орнитологические сети стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз, и его засыпало желтыми листьями.
Последние листья на березе почему-то собираются на макушке, как у лысого человека последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит, как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали, и снова воскреснут новой весной.
...Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе...
Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками. Вечером сегодня я стоял над холодной рекой и понимал сердцем, что все в природе кончилось, что, может быть, в согласии мороза на землю с неба полетит снег. Казалось, последнее дыхание отходило от земли.
Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими, и вот нет! Пусть тут — последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся — рожь сей.

17 ноября.
В природе нам дорого, что жизнь в смысле бессмертия одолевает смерть, и человек в природе подсказывает существование бессмертия и на том торжествует.
В природе осенью все замирает, а у человека в это время рожь зеленеет. В природе жук простой жужжит о бессмертии, а у человека — Моцарт и Бетховен.

27 декабря.
Сегодня хороший мороз, чистое небо, тело просит шубы, — душа ждет весны.III. Норка и Жулька
Норка до того ревнует меня к Жульке, что когда я позову к себе Жульку — бежит с большой быстротой, а Жулька само собой ревнует Норку и тоже спешит, если я позову Норку.
Теперь у них так и пошло:
— Норка! — кричу я. Появляется Жулька. — Жулька! — появляется Норка.
Жульке иногда бывает скучно, и она выразительно ноет с просьбой пустить ее в спальню, и мы ее пускаем спать у нас на ковре. Утром рано я встаю и ухожу пить чай. Жулька встает вместе со мной и во время чая кладет голову мне на колени. Для нее отрезаю ломоть хлеба, делю на четыре кусочка и через промежуток времени даю ей по кусочку черного хлеба.
Сам я мажу свой хлеб маслом. И когда даю Жульке сухой хлеб, она отвертывается, и это у нее значит: помажь! Тогда сухим ножом с остатком запаха масла провожу по хлебу и говорю: «Ладно, помажу!» После этого она ест очень охотно.
Тоже, если ей не помажешь, а прямо положишь на пол, через минуту она и так съест.
Понимаю, что она вовсе не отказывается, когда ей даешь сухой хлеб, а по-своему просит: помажь! И когда потрешь хлеб ножом с запахом масла, — она просто хочет сказать: спасибо и за это, хозяин!

[Андрей К]

Охотник-натуралист на фронте[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Гончаров Л.     Охотник-натуралист на фронте 12 марта, 1943 год, дер. Гремячевка, Доминический р-н, Смоленской области. ...Сегодня я увидел целые стаи грачей. Они меня очень обрадовали, и, может быть, именно эти знакомые с детства милые птицы и натолкнули меня на мысль начать писать заметки фауниста на фронте. Я не совсем уверен в том, насколько это занятие уместно на войне, но этим я отдаю должное своей специальности, своей любви к родной природе, которую я всегда так стремился познать. В своих фронтовых записках я хочу, в первую очередь, найти маленький и, надеюсь, позволительный отдых, маленькое переключение, которое не может не оказаться полезным для тех дел, совершить которые потребует от меня война. За последнее время я иногда стал ловить себя на том, что кое-что из того, что ранее знал, стал забывать. Это испугало меня, хотя и не является чем-то совершенно неожиданным. Скоро два года, как я на фронте. Необычайные впечатления фронтовой обстановки могли многое стереть в памяти. Это также было одной из причин, заставивших меня взяться за перо. О том, будут ли когда-нибудь напечатаны эти материалы или нет, я сейчас не задумываюсь. Во всяком случае, фаунисты могли бы найти применение этим запискам, так как я буду говорить лишь о необычных или редких явлениях. Это особенно удобно для меня, так как все эти годы я находился на Западном фронте, и большую часть в Смоленской области, т. е. в той области, которую я знаю лучше всех остальных и над фауной которой я работал в продолжение, по крайней мере, десяти лет. Следовательно, экология и биология зверей и птиц мне достаточно знакомы; будучи в прямой или косвенной зависимости от войны, они претерпевали в отдельных случаях более или менее глубокие изменения. Их-то я и считаю необычными, и о них главным образом и буду говорить. За исключением весьма популярно изложенной и поверхностной заметки о ласточках, гнездящихся на бетонных укреплениях «линии Мажино», я не слышал о наблюдениях над животными в зоне военных действий. Вопрос же о поведении животных в условиях войны может представлять не малый интерес, так как война и все сопутствующие ей факторы часто коренным образом меняли обстановку, в которой привыкли обитать те или иные представители фауны. Кроме того, изменение природной обстановки в связи с войной проходит для некоторых животных и птиц как катастрофа и резко изменяет в лучшую сторону условия существования других. А это очень важно, если иметь в виду, что порой легче познать биологию того или иного вида в ее отдельных частях и его экологическую зависимость именно тогда, когда обычный ритм жизни этого вида резко нарушается. Особенно относится это к вопросам приспособляемости в условиях быстро меняющейся обстановки и к изучению психологии животных там, где она проявляется в их отношениях к человеку. Конечно, я не ставлю целью разрешение этих больших проблем: для этого нет ни условий, ни времени, но те явления, которые будут сами попадаться на глаза, я буду тщательно записывать и пытаться объяснять их. Летом 1941 года (в августе) шли бои на р. Днепр и р. Вопь, в Ярцевском районе. Мне очень хорошо знакомы эти места, где обитали некоторые чрезвычайно редкие и любящие уединение птицы. Так, здесь гнездились орлан-белохвост и черный аист. Во время боев здешние леса и болота поразили меня своей пустынностью. Не было заметно ни млекопитающих, ни птиц даже на таких прежде оживленных реках, как Вопь и Устром. Грохот боя повис над лесами, болотами, реками, и все живое покинуло эти тревожные края. Это, видимо, является обычным делом. Полосу внезапно пришедших боев покидают и звери и птицы, за исключением ряда мелких животных. Там, конечно, остаются мышевидные грызуны, мелкие куньи, хищники и виды мелких певчих птиц. Лишь потом, когда бои уходили из этих мест, животные опять возвращались на старые места. Между прочим, для многих осторожных видов, по-видимому, особенно пугающим является не грохот выстрелов и разрывов, а то, что леса вдруг наполняются людьми, ищущими здесь укрытия от наземного и воздушного противника. Однако этого мало. Животные, которые не были изгнаны приходом людей или снова вернулись сюда, через некоторое время начинают проявлять крайнюю доверчивость (часть видов или отдельные особи — трудно сказать; последнее вероятней). Так, летом 1942 года мне пришлось часто наблюдать канюков, удодов, соек и других птиц. Они попадались в лесах и перелесках, буквально переполненных бойцами. Удод — довольно осторожная на Смоленщине птица — здесь, на лесных дорогах, подпускал на 5—6 шагов, отбегал некоторое расстояние, неохотно взлетал и пересаживался несколько дальше. Сойки позволяли подходить к ним почти вплотную, а зарянки гонялись за насекомыми буквально в двух шагах от меня. Странно было видеть это, но факт сам по себе не представлялся загадочным. Видя постоянно и повсюду людей, а главное, замечая, что люди не преследуют их, птицы, естественно, должны были «привыкнуть» к ним и стать менее осторожными, чем обычно. Впрочем, дело не только в этом. Осенью того же года (сентябрь-октябрь) мы столовались и жили, как обычно, в лесу. Походная столовая представляла строение с плетенными из ветвей стенами и толевой крышей. Скоро я стал замечать, что около столовой постоянно вертятся несколько больших синиц. Они подбирали остатки пищи и скоро сделались так смелы (особенно поползни), что стали появляться и в самой столовой. Вид вертлявого поползня, бойко прыгающего по земле между столами, просто изумлял меня. Подхватив какой-либо кусочек, он вылетал через отверстие в редко сплетенной стене, а потом появлялся снова. Здесь животные уже не просто мирились с человеком, но тяготели к нему, питались за его счет. Связующим фактором была, конечно, только пища. Аналогичный случай я наблюдал тогда же. В шалашах жить было уже нельзя: ночи стали холодными. Мы переселились в блиндажи, где в крышах между накатами бревен была проложена для утепления солома. В ней очень скоро появились мыши (главным образом лесная мышь и различные грызуны). Их было много, и они весьма надоедали всем нам. В одну из темных и пасмурных ноябрьских ночей я услышал странный жалобный крик. Я сидел на койке и курил. Крик повторился снова. Какая-то птица кричала где-то совсем рядом. Это был мохноногий сычик. С тех пор я почти каждую ночь слышал его голос. Он прилетал уже в темноте, садился прямо на блиндаж, и в мокром смешанном лесу тоскливо звучали странные крики. Только раз увидел я его днем. Он сидел в густом сплетении ветвей старой ели, подпустил меня очень близко и гримасничал, блистая яркими желтыми глазами. Вначале я не понимал, что привлекает сюда сычика. Иногда он очень надоедал своим тоскливым голосом; кто-либо из командиров выходил из блиндажа и выстрелом из пистолета прогонял птицу. Но через некоторое время он снова прилетал. Почему? Разгадка пришла скоро. Я нашел на крыше погадки. Они состояли из одних костей и шерсти мышей. Зверьков этих много было у блиндажей, и вот, не стесняясь присутствием людей и даже выстрелов, сыч каждую ночь прилетал на охоту. 25 апреля, 1943 год. Я прерываю свои воспоминания для того, чтобы описать один случай. Он так необычен, что хочу записать его, пока он не изгладился из памяти. Располагая свободным временем, я приехал к одному из своих старых знакомых охотников на унылый безлесный участок. Еще по дороге я предполагал, что вечер пройдет в воспоминаниях о былом, о прошлых охотах. На переднем крае было сравнительно тихо: части занимали оборону. После обычных приветствий, обычных вопросов — что нового на передовой и как ведет себя противник — приятель предложил мне наскоро пообедать и ехать... на тягу. (Необычно звучит на фронте — «на тягу!») Я был очень удивлен этим и обрадован, но тотчас же вспомнил, что поблизости нет леса, охотничьих ружей тоже нет. — Пустяки. Два ружья я достал, леса же действительно нет, но недалеко есть кустарник, и там я вчера днем вальдшнепа вспугнул... Может быть, и протянет один-другой. Солнце садилось, когда мы были на месте. Кустарник низкий и небольшой, довольно сырая почва поросла ивняком и липняком. Стация, конечно, очень малоподходящая для вальдшнепа, тем более что на пролетных особенно рассчитывать уже не приходилось. И тем не менее, чуя влажную прохладу весеннего вечера, видя краски заката, ощутив в руках охотничье ружье, я поверил в возможность тяги. Может быть, только в свои мальчишеские годы волновался я так, как теперь, в двух километрах от передовой... и на тяге. С воем и шелестом пролетела бризантная граната и разорвалась вверху над головами. Вторая, третья... Клубки черного густого дыма четко выделялись на ясном небе и в безветрии висели почти не расплываясь. Мой приятель многозначительно свистнул. Немцы вели артиллерийскую пристрелку по этим кустам. Но зачем? Неужели будет артналет? Снова все стихло, только сонно пропела овсянка; сороки, стрекоча, возились в кустах, устраиваясь на ночлег. Вечерело. Внезапно полилась знакомая задумчивая песенка зорянки — обычной спутницы тяги. Неужели не пустится в брачный полет вальдшнеп? Или гул и грохот стрельбы испугали птицу, подавили любовный инстинкт. Да и есть ли он — вальдшнеп — здесь? Вдруг воздух наполнился шипением и воем снарядов. Столбы взорванной земли и дыма встали над кустами. Артналет! Снаряды летели беспрестанно. Оглушительные разрывы; визжащие осколки справа и слева рубят и рубят кустарник. Надо лечь, но почему-то унизительным показалось мне это сейчас. Я сел в мелкую воронку и ждал уже неведомо чего, не выпуская ружья из рук. А немцы неистовствовали, точно хотели уничтожить весь этот кустарник. Внезапно среди дыма разрывов я увидел летящую птицу. Это был вальдшнеп. Он тянул прямо через меня, беспокойно ворочая клювастой головой и как-то странно припадая то на одно крыло, то на другое от близких взрывов. Я едва расслышал его обрывистый свист и смотрел на него радостно и благодарно. Какой-то комок подступил к горлу, но я давно разучился плакать... Мне и в голову не пришло выстрелить в вальдшнепа. Вальдшнеп исчез за кустами. Любовный инстинкт птицы оказался сильнее страха, сильнее даже моей охотничьей страсти. Он открыто летел, а ведь я все-таки спрятался в воронку. Мы едва выбрались из этих кустов, накрытых вражеской артиллерией. 3 июня, 1943 год. Давно я не брался за эту истрепанную тетрадь. Постоянные перемещения и бои мешают этому. Кроме того, я, оказывается, не могу писать всякий раз, как случится свободное время. Для этого необходимо соответствующее настроение, а оно, понятно, не всегда бывает таким. Весна в смысле наблюдений не принесла ничего особенно нового. По-прежнему многие птицы проявляют поразительную доверчивость. Так вела себя и ушастая сова, устроившаяся выводить птенцов в старом сорочьем гнезде, у самого блиндажа, на ели, и жулан, и коноплянки, и многие другие. Дико и странно выглядят полуразрушенные пустые села. Людей нет, но по-прежнему много грачей, галок, стрижей, ласточек, скворцов... 7 июня, 1943 год. Видел стайку широконосок, особей в 20—25. Летели высоко, выстроившись в линию. Появление такой стайки совсем не своевременно (у самок сейчас молодняк нелетающий, самцы линяют). Единственное объяснение, что это холостые, взрослые птицы, у которых кладки пропали, вернее всего их забрали. Бойцы подразделений, стоящие в тылу первой линии, не упускают случая полакомиться яичком. Сбор яиц чибисов я и сам наблюдал весной. Считаю результатом этого и появление в конце мая табунков чибисов, перемещающихся из одного участка на другой. 23 июля, 1943 год, дер. Тризино, Карачевского р-на, Брянской области. Упорные наступательные бои не оставляли времени для записей, но сегодня выпал свободный вечерок, и я решил воспользоваться им, чтобы записать старые наблюдения, пока еще не изгладившиеся из памяти. ...Зима 1942/1943 года была в Сухиничском районе малоснежной и не очень холодной. Еще с осени замечалось в прифронтовой полосе большое количество мышевидных грызунов, главным образом полевок и в меньшей степени лесных мышей. Зимой они появились массами. Снег пестрил мышиными следами. Зверьки бегали и ночью, и днем, но выглядели как-то странно. Шерсть была взъерошена, движения неуверенные, часто слабые. Грызуны явно были больны. Местами я наблюдал миграции, но они не производились на большом расстоянии. Вскоре поведение и состояние грызунов объяснились. У нас начались заболевания эпидемического порядка — туляремия. Две формы, ярко выраженные, отличительные, — легочная и бубонная — были в одинаковой степени тяжелы. С мышами началась борьба, она давала результаты, но никто, вероятно, не оценил по-настоящему других факторов, имевших, очевидно, решающее значение и резко снизивших поголовье грызунов к весне. Лисицы, как можно судить по помету, питались тогда только мышами и полевками. Серые вороны явно охотились за ними же. Ледяная корочка снега там и сям была покрыта розовыми пятнышками: здесь ими был расклеван грызун. Часто мне приходилось видеть ворону, спокойно летевшую над полем; иногда она делала в воздухе резкий поворот, опускалась на снег и, размахивая крыльями, неуклюжими прыжками за чем-то гонялась. Потом на этом месте я находил остатки съеденной полевки. Однако, истребляя очень много грызунов, они не являлись главными их врагами. В эту зиму в Сухиничском районе в большом числе задержались зимняки или другие хищники; по крайней мере, я видел издали очень светлых особей. Весь январь и февраль эти птицы держались одних и тех же мест. Они с раннего утра охотились, то типично по-сарычиному кружась над снежными полями, то парили в воздухе, размахивая крыльями на месте, то высматривали добычу, сидя на вершинах деревьев, телеграфных столбах и проч. На довольно большом поле я насчитывал до пяти-семи зимняков. За день видел их по нескольку десятков. В пойме реки Жиздра, непосредственно в зоне боя, они сидели на вершинах низкорослых дубов — охотились, совершенно не обращая внимания на выстрелы и разрывы мин и снарядов. Зимняки уничтожали огромное количество мышевидных грызунов. Около всех камней на полях, около одиноких деревьев и пней можно было всегда разыскать несколько погадок, состоящих исключительно из шерсти и костей полевок и мышей. Всю зиму держались здесь зимняки, причем, насколько я мог заметить, их распределение по району отнюдь не было равномерным, определялось густотой мышиного населения. Таких мест птицы не покидали и встречались здесь постоянно. Были они довольно доверчивы. В ясные ночи мне часто случалось наблюдать за охотой некрупных сов, видеть отпечатки их следов на снегу рядом с остатками полевок. Для неясыти серой эти птицы были мелковаты и слишком стройны. Одним словом, вначале я никак не мог понять, с каким видом сов имею дело. Позже мне повезло. Удачной очередью из автомата я убил одну из этих сов, присевшую в сумерках на телеграфный столб. Это оказался самец ушастой совы. И тот и этот вид, вопреки обыкновению, зимовал здесь только в связи с обилием пищи — грызунами; только так можно объяснить это явление. И, наконец, еще одно замечательное наблюдение. Однажды я вышел на опушку соснового леса (это было в январе 1943 года). Впереди лежало поле, хорошо просматриваемое немцами и простреливаемое их снайперами и пулеметчиками. Поэтому, прежде чем перейти его, я остановился и тут же увидел охотящегося над снежным полем маленького соколка. Он трепетал в воздухе совсем, как пустельга, но затем очень быстро перелетал на новое место; вообще в его внешности было что-то такое, что я ясно понял: это не пустельга. Птица все приближалась, не замечая меня: я был одет в белый маскировочный костюм. Наконец, она оказалась от меня не далее тридцати-сорока метров. Это был дербник. Он охотился тоже за мышами и делал это необычайно, совсем как пустельга. Я и раньше видел вдруг повисавших в воздухе чеглока или дербника, но это были редкие отдельные моменты. Здесь же это была система, манера охоты. ...Что-то необычайно рано летят журавли. 16 августа я услышал голоса пролетавшей стаи. 22 августа до пятидесяти этих птиц летели правильным клином на юг. Не помню, чтобы мне приходилось видеть столь ранний отлет. ...Наблюдал нескольких крапчатых сусликов и чернолобого сорокопута. Не знал, что последний здесь поднимается так высоко к северу. Может быть, это единичная птица? Во всяком случае, интересно. ...Забыл записать, что в июле в районе Ульяново, Калужской области, наблюдал сразу трех чернолобых сорокопутов (очевидно, самец и две самочки). Они перелетали по кустикам полыни и имели вид совершенно местных птиц. 13 августа, 1943 год. Перед вечером вышел из дер. Гремячи (не то Карачевский, не то Навлинский район; после уточню по карте) и стал пробираться по дороге (ее только что начали разминировать). Шел, смотрел под ноги, вдруг мой спутник кричит: «Гуси!» Оглядываюсь и вижу четырех очень крупных птиц. Это были дрофы. Метрах в ста они свернули, чтобы не лететь над кустарником, и потянули над полем, где стоял разрушенный сарай. Здесь отдыхали автоматчики, встретившие незнакомых птиц дружным огнем. Одна дрофа упала, а три продолжали лететь на север, и, так как здесь было много войск, их все время провожали выстрелами. Я подошел к бойцам, убившим дрофу. Она была молодой птицей и, когда ее ощипали, оказалась довольно худой. Этот случай очень интересен. Случайные залеты одиночных дроф простирались довольно далеко на север, но я хорошо помню, что гнездования ее севернее Севского района, Брянской области, очень редки. То, что они оказались так далеко на севере, ставлю в зависимость от того, что южнее сейчас как раз идут большие бои. Крупные эти птицы всюду привлекают внимание, по ним стреляют. Стайка птиц, вытесненная из своих коренных степных мест, и залетела сюда. ...На железнодорожной станции Нелидово, ныне Великолуцкой области, интересуясь судьбой Центрального лесного государственного заповедника, я стал расспрашивать местных жителей о лосях. Все они утверждали, что лоси не покинули этих мест. В разгар боев их видели непосредственно у линии фронта. Очевидно, обширные леса давали возможность крупным животным скрываться и чувствовать себя в безопасности. Близкие звуки боя, видимо, не очень тревожили лосей. 10 октября, 1943 год. Наблюдал две стаи журавлей. Оба клина были обстреляны пулеметным огнем. За одной стаей наблюдал около часа. Очевидно, близко пролетающие пули очень напугали птиц. Журавли явно потеряли ориентировку и бестолково кружились, смешав строй. Я вспомнил, что и раньше наблюдал это явление. Тогда это тоже были журавли. Встреченные сильным огнем, они шарахались, ломали строй, причем зачастую я не видел у них неуклонного стремления придерживаться прежнего направления (а ведь это был осенний пролет). Случалось, что напуганные стаи летели даже назад. Мало того, одиночные птицы и пары бывали, по-видимому, окончательно сбиты с толку и вели себя более чем странно. В конце апреля 1943 года я видел одинокого журавля, который около двух часов держался у линии фронта. Отовсюду встречаемый выстрелами, он точно недоуменно оглядывался, взлетал, снова опускался на жнивье и не пытался улететь дальше. Дошло до того, что, когда к нему направился автоматчик, эта, обычно такая осторожная, птица подпустила открыто идущего человека метров на сто. Потом, беспокойно вертя головой, птица стала отходить и взлетела только от второй, пущенной мимо, очереди из автомата. Я уверен, что этот журавль не был ранен, и его поведение, очевидно, объясняется просто полной потерей ориентировки. Птица, так сказать, потерялась. 5 ноября, 1943 год, дер. Броды, Великолуцкой области. В дер. Броды, Великолуцкой области, мне рассказывали о том, как весной 1943 года здесь был убит одним бойцом дикий козел (косуля). В прежнее время здесь, говорят, водилось много белых аистов, но все они были перебиты бойцами за минувшую весну. (Крылья этих птиц я видел в избах колхозников.) Белый аист очень постоянен в местах гнездовий, и поэтому не будет невероятным, если этот вид на несколько лет исчезнет из тех районов, где он был истреблен. Здесь — край озер. Попав сюда в конце октября, предполагал увидеть много водоплавающей птицы. Но озера оказались пустынными. Изредка пролетит лишь стайка уток, а еще реже заметишь их плавающими. Все леса вокруг озер полны вооруженными людьми. Едва птицы опустятся на воду, как в них уже летит пуля, они перелетают на следующее озеро — там та же история. В результате — озера без птиц. 15 ноября, 1943 год. Был южнее Великих Лук. Здесь, среди открытых многочисленных холмов, проходит линия фронта. Моренные холмы так однообразны, что среди них легко заблудиться даже опытному человеку. Холмы поросли низкорослым ольховым кустарником. Всюду масса дорог и людей. Здесь и огневые позиции, и траншеи, и тылы, и обозы, и палатки. Все склоны холмов покрыты блиндажами, изрыты щелями. Бьют пушки, минометы, пулеметы. Я нарочно так подробно говорю обо всем этом, чтобы ясно подчеркнуть, что в этих открытых, оголенных местах, так густо насыщенных народом, трудно было предполагать присутствие чего-либо живого. Утром я пошел по полотну железной дороги. Она находится под методическим огнем противника, а потому по ней не только не ходят поезда, но и люди появляются нечасто. На свежевыпавшем снегу я увидел следы зайца-русака. След шел вдоль полотна железной дороги. В тот же день километрах в пяти от этого места я видел, как два бойца, спустившиеся в болото, чтобы нарвать осоки для лошадей, вспугнули русака. Вокруг этого болотца всюду были блиндажи. Здесь же и в этот же день я видел стайку серых куропаток, буквально у передовой линии. Судя по их поведению, они жили здесь постоянно. Просто удивительно, как могут ютиться животные среди людской сутолоки, там, где и укрыться-то по-настоящему негде. И это — виды относительно осторожные. Бойцы рассказывали, что здесь же, на самой передовой линии, они часто видят тетеревов. Отдельные ли это «смелые» особи или все такие, судить пока не будем. 1 декабря, 1943 год, дер. Черные болотца, Витебской области. Я уже не раз писал об удивительной доверчивости некоторых животных и потому повторяться не буду. Скажу только, что в обилии встречающиеся по деревьям зеленушки и снегири не перестают привлекать мое внимание. Но здесь я хочу отметить другое. Никогда не случалось мне видеть в населенных пунктах столько певчих птиц, как в этих белорусских деревнях. Причина оказалась проста. Боевые действия, проходившие здесь осенью, не дали возможности населению обмолотить лен. Только в октябре (в конце) лен был привезен с поля и в снопах сложен под стенами строений, защищаемый навесом крыши от дождя. Семенные коробочки были полны. Это и привлекло птиц. Питаются они только льняным семенем. Зеленушки, помнится, должны были уже в большей части отлететь. Однако их очень много; и, может быть, они будут держаться здесь всю зиму. Говорят, лен раньше никогда не оставался в зиму необмолоченным. Зима предстоит для этих видов легкая — в кормах им помогла война. Груды снопов льна буквально кишат и мышевидными грызунами. Особенно много мышей-малюток и полевых. Полевки менее многочисленны. Наблюдая за птицами, я заметил, что каждый день появляются в основном одни и те же. Особенно это заметно у снегирей. Я в первый, же день сосчитал количество самцов в стайках, что позволило узнавать эти стайки и позже. Видимо, вокруг каждого населенного пункта формируется определенная, зимняя орнитофауна. Добыл снегиря-самца. В желудке — только семена льна. Они измельчены клювом, имеют вид клейкой кашицы. 5 декабря, 1943 год. Вчера была метель. Ходил по передовой и видел двух зимняков. Они кружились: охотились. Из литературы знаю, что зимники иногда держатся у нас всю зиму (но это крайне редко). Помню, еще ребенком я видел в середине зимы каких-то крупных птиц, кружившихся над полем. Тогда я, конечно, не мог знать их название, но их внешний вид запомнил хорошо. Позже, уже занимаясь птицами и зная их, я понял, что видел тогда именно зимняков. Таким образом, за двадцать лет я видел их зимой всего один раз, с войной же началось другое. В зиму 1942/1943 года их было очень много в Сухиничском, Думиничском и Козельском районах (я уже писал об этом). Они держались до самой весны. В этом году я вновь вижу их. Итак, они зимуют два года подряд в наших местах. Это необычайно. Только обилием грызунов можно объяснить этот факт. Мышевидных грызунов действительно очень много. Я об этом упоминаю очень часто, но они попадаются на глаза в таком количестве, что невольно обращают на себя внимание. 21 декабря, 1943 год, дер. Аскерино (севернее Витебска, около 70 км). С 15 по 18 декабря бродил по переднему краю. Шли успешные наступательные бои, и в связи с ними я и прибыл сюда. Времени свободного, естественно, не было совсем, и, однако, успел заметить кое-что такое, что должен записать непременно. Вместе с гвардии майором Богаловым шли мы по дороге. Местность болотистая, взрытая танками, жидкая торфяная почва вылезла на снег. Мое внимание привлекла какая-то птица, взлетевшая с дороги и снова опустившаяся на нее. Мы подошли ближе: скворец в обычном осеннем пере (я хорошо рассмотрел доверчивую птицу) суетливо бегал по дороге, что-то разыскивая. Дважды он слетал и садился. Потом облетел нас вокруг и опустился сзади. Мы продолжали наш путь. Вечером того же дня километрах в двадцати от этого пункта я видел стайку из пяти этих птиц. Поразительно! Никогда до сих пор не видел я их зимой да и не слышал, чтобы они зимовали у нас. Зима пока не холодная, но как они будут себя чувствовать при сильных морозах? 16 декабря перед вечером я с несколькими товарищами был на поле боя. Бой переместился на высоту. Один из моих спутников подошел к убитому автоматчику, взял у него из сжатых рук автомат. Затвор был отведен на боевое положение. Мой спутник поднял автомат и нажал на спусковой крючок. Прогремела очередь. Тотчас же у него из-под ног вылетела какая-то крупная птица, едва не натолкнулась на меня и опрометью шарахнулась вверх, широко раскинув крылья. С совершенной отчетливостью узнал в ней болотную сову. Час спустя та же или другая птица этого же вида вновь пронеслась у меня над головой. Итак, болотная сова тоже зимует здесь... 17 декабря довелось наблюдать еще одну интересную сцену. Возвращаясь с наблюдательного пункта в одну деревушку, чтобы пообедать, я заметил метрах в четырехстах от меня лисицу. Она мышковала на широком открытом поле и вела себя очень спокойно и уверенно. А между тем соседние высоты гремели пулеметным огнем. Немецкие снаряды летели и рвались на поле. Когда снаряд пролетал слишком близко, лиса ложилась и плотно прижималась к снегу. Так лежала она, пока снаряд не разрывался и не переставали визжать осколки. Потом поднималась и снова начинала спокойно охотиться. Вообще со стороны картина получалась занятная. Когда один или несколько снарядов с визгом и воем неслись сюда, одновременно ложились и лисица — предмет наблюдения, и я — наблюдатель. Так продолжалось минут пятнадцать. Спокойствие зверя было поразительное. Затем в лисицу кто-то дважды выстрелил издали из винтовки, и зверь галопом убежал в кусты. Примерно 14 декабря видел (в дер. Черная Болотница) также любопытную вещь. Около сарая, где был сложен необмолоченный лен, постоянно толклась стайка или стая различных певчих птиц. В этот день я специально пошел посмотреть, что происходит там. Птицы кормились, причем стайка была так пестра, что я хочу просто перечислить виды: снегири, овсянки, домашний и полевой воробьи, зеленушки, чечетки, зяблики, коноплянки. Зяблик был представлен тремя особями, чечетка — пятью. Нет надобности говорить, что это исключительный случай. И тот и другой вид зимует редко и только единичными экземплярами. Вообще если для некоторых видов изменение жизненного ритма я мог объяснить особенностями войны, то для других этого сделать пока не рискую. Однако пребывание зимняков и сов можно объяснить чрезвычайным обилием мышевидных грызунов; точно так же певчие и некоторые другие виды, очевидно, остались потому, что необычайное количество сорняков осталось на наших полях. 10 января, 1944 год, дер. Павловичи. 6 января был в Усвятском районе, Смоленской области, в дер. Ладога. Дни стояли необычайно метельные. В этой деревне наблюдал трех домовых сычей. Это еще одно из немногих наблюдений над этим видом в Смоленской области. Днем здесь они скрываются в сараях. Иногда вылетают, пугая своим появлением воробьев. Лунные ночи позволили наблюдать охоту этих птиц. ...Вспомнилось одно наблюдение над хищником. Биологически оно не ново, но интересно по обстановке. В феврале 1942 года мы вели сильные бои в районе гор. Сухиничи. Много было здесь с обеих сторон огня, в частности — зенитного (вражеские бомбардировщики появлялись очень часто). От поминутно возникающей канонады то и дело срывались с земли стаи галок, носились в воздухе, снова опускались и опять взлетали. В это время часто (ежедневно по два раза) видел я тетеревятника. Не обращая внимания на огонь, он то и дело бросался в стаю. Ястреб быстро отсекал одну галку и начинал ее чрезвычайно упорно преследовать. Настойчивость ястреба была поразительна. Преследуемая птица, увертываясь от наседающего хищника, часто врывалась в стаю. Я едва успевал следить за ней. Хищник не терял ее из вида, опять выгонял из стаи и, не обращая внимания на других мечущихся птиц, продолжал преследовать намеченную ранее. Носясь среди облачков шрапнельных разрывов, хищник действовал сосредоточенно. Он только охотился, и для него как бы не существовало всей необычайной боевой обстановки. По большей части он, в конце концов, ловил галку. Так продолжалось больше месяца. Потом ястреб исчез: подходило время брачных забот у этого вида. Я вспомнил об этом спустя два года (дневника в то время я не вел) в связи с наблюдениями, сделанными в последние дни над сорокопутами. Я неоднократно встречал этих оригинальных птиц и в прошлые зимы — одиночками на вершине куста или низкого дерева. Я почему-то с детства неравнодушен к этой птице. Относительная редкость ее у нас, необычное оперение, поразительное умение чрезвычайно разнообразно петь — все это заставляло мечтать о том, чтобы подержать эту птицу в клетке, послушать ее песни... Мечта эта так и осталась пока неосуществленной. Одним словом, пристрастие мое к сорокопуту таково, что я всегда рад был увидеть его, внимательно к нему присматривался. Чем питается он зимой? Ясного представления об этом я не имел до последних дней. Теперь знаю. Одну и ту же птицу я постоянно наблюдал возле скирд необмолоченного овса. Нетрудно было догадаться, что делал здесь этот маленький хищник. Наблюдения подтвердили, что сорокопут, срываясь с вершины скирды и стремительно «ныряя» к ее основанию, ловко ловил мышей; их было здесь очень много. Насколько я мог заметить, он схватывал грызуна своим крепким клювом, быстро перехватывал лапами и, сильно ударив раза два клювом, убивал. Он уносил мышь не на свой «наблюдательный пункт», а на отдаленный — торчащий из-под снега камень. Чуть ли ни у Брэма читал я о том, что сорокопут зимой нападает и на мелких певчих птиц. Видеть это прежде мне никогда не приходилось. Несколько дней назад в сильнейшую пургу я шел по дороге среди поля, закрываясь от ветра плащ-палаткой. Сбоку в нескольких кустиках сорняков возились две чечетки. Ветер так трепал кустики сорняков, что птички не могли держаться на них и ютились у корней, что-то расклевывая там. Почти одновременно заметил я сорокопута, низко летевшего почти над землей, против ветра. Двигался он очень медленно. Оказавшись над сорняками, он вдруг заметил чечеток. Длинный его хвост метнулся вверх. Хищник «колом» упал вниз и промахнулся. Чечетки не сразу вылетели на ветер. Некоторое время сорокопут гонялся за ними среди корней трав по снегу; видно было только частое мелькание крыльев. Потом чечетки вылетели из сорняков, пропали в метели. Сорокопут сел на сильно раскачиваемую ветку лопушника, с трудом балансировал на ней некоторое время, затем улетел в другую сторону. Вчера в сильную оттепель сорокопут, неожиданно появившись, бросился в стайку воробьев, возившихся у сарая, и схватил одного из них. Он быстро убил воробья и понес. Я стоял рядом и хорошо видел, как делал он это. Сорокопут держал добычу в когтях, и казалось, что она несколько велика по сравнению с ростом самого охотника. Часто-часто трепеща крыльями, он едва нес его, однако улетел так далеко, что скрылся из глаз. 20 января, 1944 год, дер. Забумерье, 10 км от гор. Городок, Витебской области. Сильные метели этой зимы вынудили часто применять снегоочистители — тяжелый треугольник из бревен, тащимый трактором. Снегоочистители проделывают свежие дороги через поля и луга. Я обратил внимание на следующее. При прохождении треугольника смещаются в сторону подснежные галереи мышей и полевок. Сами они массами оказываются задушенными в этих снежных валах. Многие выползают из валов на дорогу еле живые и замерзают здесь. Почему бы в мирное время не уничтожать грызунов на полях этим способом! Один человек, идущий сзади с палкой, мог бы легко забивать грызунов. Этой зимой их по-прежнему чрезвычайно много. 25 января, 1944 год, дер. Стайки, Городский район, Витебской области. ...Тот, кто не был на фронте, совершенно не в состоянии судить о том, насколько та или иная местность может быть насыщена людьми. В районе дер. Стайки повсюду открытые холмистые угодья, и поэтому небольшой лесок набит людьми до предела. Обломали на шалаши почти все кусты, и почти под каждым из них — человек. И все-таки в лесу упрямо держится несколько русаков. Надо видеть, какой поднимается шум и гвалт, когда кто-нибудь, чуть не наступив на него, вспугнет зайца. Его пытаются поймать сотни людей. Понятно, что заяц изгоняется из леса, но на следующую ночь он опять возвращается сюда. У людей это назвали бы редкой стойкостью: ведь возвращение грозит смертью. Как назвать это у животного? Экологический консерватизм? Не знаю, так ли. 4 февраля, 1944 год, дер. Белянка, Витебского района. Вот уже почти месяц стоят сплошные оттепели. Зима небывало теплая. Снег пропитался водой. По опыту знаю, что если бы ударил мороз, то мышевидные грызуны погибли бы, замерзли в своих подснежных галереях. Но, пока морозов нет, грызунов повсюду множество. Только этим может быть объяснена зимовка ястребов и сов, о которой я писал раньше. Ночи сейчас светлые. Я почти каждую ночь провожу под открытым небом: идут сильные наступательные бои. Каждую ночь вижу этих одиночных птиц. Низко летают они над полями, присаживаются на деревья, придорожные вехи. Три дня кряду вижу я их здесь и пока не могу понять, одни и те же птицы попадаются мне на глаза или разные. Первое очень вероятно, так как эти хищники зимой, вероятно, оседлы и имеют определенный охотничий район. Зимняки, как кажется, встречаются много чаше болотных сов, но определить это ночью, на расстоянии, особенно при движении птиц, очень трудно. Факт зимовки болотных сов продолжает меня крайне смущать. Но факт этот несомненен. 6 февраля, 1944 год, дер. Забумерье, Витебский район. Сегодня вечером ко мне вошел, часовой и сказал, что какой-то зверь бегает около дома. Я вышел. На снегу у блиндажа виднелся живой комок. Луна светила очень ярко: она сейчас восходит с вечера. Я подошел ближе. Комок развернулся в гибкого зверька, который, не торопясь, отбежал к блиндажу. Был он от меня в пяти шагах. Это был взрослый хорек. Зверек с любопытством глядел на меня, словно недоумевал: чего я хочу от него. Я попытался подвинуться ближе. Тогда хорь спрятался в нору под бревном, но тотчас же высунул голову и зашипел, застрекотал на меня. Я не стал беспокоить больше доверчивого зверька и ушел к себе. В домах масса полевых мышей. Они болеют и гибн

[Андрей К]

Охота в Симбирских садах[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Богданов Модест Николаевич   Зачем я петь тебя не смею, Симбирск, мой скромный городок, И, как непризнанный пророк, Молчу над лирою своею... Не помню дальше, потому что эти стихи написаны давно; где напечатаны — не знаю. Написаны они одним из наших любимых учителей, Николаем Александровичем Гончаровым, братом знаменитого писателя. Это был замечательный чудак. Добрый и честный, вечно задумчивый, беспамятный, но, в то же время, общий любимец. Как теперь гляжу на его толстенькую фигуру, круглое лицо, коротко остриженную голову, на его добрые серые глаза, постоянно блуждающие, словно он не видит ничего, что делается вокруг. Да, он и вправду ничего не видел. Войдет, бывало, в класс, все встанут, по обычаю, прочтут молитву, а Николай Александрович похаживает в это время по комнате, заложив руки за спину, и что-то бормочет про себя. Он имел странную привычку как-то особенно вертеть пальцами. После молитвы наступала мертвая тишина в классе, но ненадолго: то там, то тут начиналась возня, говор, смех. Шум усиливался. Наконец, Гончаров как будто пробуждался от этого шума; круглая фигурка его быстро повертывалась на всем ходу, серые глаза устремлялись на какого-нибудь ученика. — Это ты, ты шумишь? Я тебя запишу!.. — Гимназистик моментально исчезает под лавкой. — Где, где он? Подайте его сюда! — вопил учитель. Виновного вытаскивали и подводили к кафедре. Учитель садился на стул и грозно требовал ответа. — Отвечай, шалун!.. Ответы наши, обыкновенно, были не блестящи; но каждый неловкий ответ точно воодушевлял учителя. Он начинал разъяснять то или другое грамматическое правило, и, нужно сознаться, мы заслушивались его тогда. Николай Александрович был поэт в душе, и эту поэзию он вносил в грамматическую сушь. Мы любили часы уроков грамматики также и потому, что чувствовали себя как-то вольнее, свободнее, чем у других учителей. В разных углах класса шли рассказы, толки. Можно было сидеть как и где хочешь, можно было спорить и даже шалить; только иной раз грозно раздается голос Николая Александровича: — Тише, барышни, тише! Величал он нас барышнями потому, что давал уроки в женском Елизаветинском училище, и, по рассеянности, ему казалось иногда, что он там, а не в гимназии. Вы меня не осудите, что я вспомнил своего доброго учителя, начав рассказ про наши былые охоты в том самом скромном городке, который воспел тоже скромный и неизвестный поэт. Тяжелое дело для школьника вернуться в город осенью и засесть на школьную скамью. Трудно приниматься за ученье: свежи еще в памяти летние забавы. Вот и собираются на лавках кучками гимназисты: в одном месте — рыболовы, в другом — голубятники, тут птицеловы, там наездники... да что, и не перечтешь этих кучек, не переслушаешь и разговоров, которые ведутся в каждой из них. Весь этот люд делится своими впечатлениями, рассказывает об удачах и неудачах, хвалится своими приобретениями. Тут идут мена и торг, идут сговоры на осенние охоты. Как теперь помню, во время одного класса грамматики около носатого гимназиста, по прозванью Турок, собрался кружок. Дело шло о большой охоте в садах; Турок подбирал артель и ораторствовал. Надо рассказать, что такое эти сады. Симбирск, о котором идет речь, стоит на Волге, на высокой горе в несколько десятков сажен. Крутой склон к Волге, окаймляющей город с востока и с юга на несколько верст, покрыт сплошными фруктовыми садами. Внизу, по берегу Волги, раскинулась слободка с большими хлебными амбарами волжской пристани. Сады различных владельцев отделены друг от друга плетнями. Напрасно искать в этих садах аллей, усыпанных песком, тенистых высоких деревьев, беседок и тому подобных затей. Это целые леса яблонь, груш, слив, вишен, вперемежку с кустами смородины, крыжовника, барбариса и малины. В каждом садике есть непременно избушка или шалаш, где живет сторож, он же и садовник. В иных садах есть даже маленькие домики, где постоянно живут сами хозяева. Эти сады — настоящий рай для птицелова. Под осень, когда соберут с дерев груши и яблоки, сады пустеют совершенно; их сторожа, садовники и владельцы переселяются в город, потому что зимой ходить по крутому склону, покрытому снегом, почти невозможно. Вот туда-то, в былое время, ежегодно осенью, по праздникам отправлялись артели гимназистиков. Об одном из таких походов я и хочу рассказать. Это было в начале сентября. В тот год 8-е сентября (праздник Рождества Богородицы) приходилось на понедельник, следовательно, у нас было с лишком два дня для охоты. Вот по этому-то поводу и ораторствовал мой Турок. Надо было выбирать людей. Иного возьмешь да и наплачешься с ним; всю охоту испортит. На этот раз мы подобрали испытанных товарищей. Между ними, кроме птицеловов, были два рыбака, один яблочник, один кашевар, трое загонщиков и четверо ловцов. Кроме нашей, составились и другие артели, причем не обошлось без ссор. В конце концов, однако, решили не ссориться из-за мест, не мешать друг другу, а главное, в случае нападения, стоять за своих крепко. Дело в том, что в сады зря ходить опасно, несмотря на их пустоту. Осенью там нередко укрывались разные бродяги, шлялись бурлаки, прокармливаясь недобранными фруктами. Иногда они обижали нашего брата, без церемонии отбирая у нас хлеб и всякие съестные припасы; поэтому мы не только не ходили туда в одиночку, но каждая артель брала с собой или ружьишко, или пистолет. Сверх того, нередко бывали стычки с другими городскими птицеловами, иногда кончавшиеся крупной потасовкой; бились мы не раз и с семинаристами, которые шлялись по садам ради стомаха (желудка), т. е., попросту, чтобы набить голодное брюхо даровыми яблоками и грушами. Война у нас с семинаристами была стародавняя. Тянулась она гораздо долее, чем осада Трои. Из-за чего и как началась она — того никто не помнил, но, по завету наших предшественников, мы ее продолжали стойко, как будто и впрямь не хотели посрамить земли русской. Она велась на улицах города, в публичных садах, словом, везде, где только встречались грамматики, философы и богословы с «красной говядиной» — как называли нас семинаристы за красный воротник нашей форменной одежды. Драки эти принимали иногда вид настоящей войны, и бойцов разгоняла полиция. Странно, что между семинаристами почти не попадалось птицеловов и вообще охотников. В сады их загонял только голод, причем, конечно, не обходилось без стычек с сторожами. Наши же гимназистики этим делом не промышляли, и потому мы всегда находили в садах любезный прием, а подчас и угощение. В субботу, 6-го сентября, после обеда, наша артель отправилась в путь, но, чтобы за нами не следили, мы шли поодиночке и только за городом сошлись в условленном месте. У каждого был свой груз: одни несли снасти, другие — удочки, третьи — провизию, посуду, оружие. Двенадцатым нашим спутником была легавая собака одного из артельщиков, громадного роста и непомерной силы, которую мы неизменно брали с собой. С этим товарищем мы никого не боялись: ни бродяг, ни философов, ни богословов. Полчаса спускались мы в один из дальних садов, который славился обилием птицы, там расположились в большом теплом соломенном шалаше и живо принялись за работу. Рыбаки пошли на Волгу, остальные принялись расчищать точки, прилаживать снасти. Натаскали в шалаш сена; в стороне, под крупным обрывом, устроили очаг. Яблочник отправился с сумкой собирать яблоки и груши; затем развели на очаге огонь, и кашевар занялся приготовлением ужина. На этот раз ужин вышел роскошный. Рыболовы вернулись рано, с порядочным запасом разной рыбешки. Один из них с торжеством показывал издали целую связку жирных стерлядок, купленных у рыбака за гривенник. Сварили уху, заварили чайку, наелись, напились, спели хором песенку и залегли в шалаш спать, накрывшись, вместо одеял, толстым слоем душистого сена. Валетка улегся тут же, на сене. Только что стали мы засыпать, как вдруг кто-то закричал диким голосом: «Караул! Караул! Волк»! Валетка бросился в сад, мы схватили что попало — и за ним. Началась отчаянная гонка. Валетка лаял, кидался на кого-то с ожесточением, но на кого — мы и понять не могли. Раздавалось странное рычанье, блестели чьи-то глаза. Наконец, послышался отчаянный крик и ворчанье Валетки. Тут мы только поняли, что мнимый волк — просто кот. Летом, пока работали в садах, пока жили сторожа, там разводилось много кошек. Они истребляли птичьи гнезда и выводки и, под конец, совершенно дичали, так что к осени их не могли даже захватить с собой хозяева. Осенью они питались мышами, а зимой многие из них гибли от голоду. Ночью эти воры подкрадывались к нашим шалашам, разламывали клетки и пожирали птиц, поэтому мы их терпеть не могли и, при помощи Валетки, преследовали их беспощадно. И на этот раз громадному черному коту тоже пришлось поплатиться своей шкуркой. Остальная часть ночи прошла совершенно тихо. Рано утром, едва показалось за Волгой солнышко, мы были уже на ногах, наскоро напились чаю и отправились каждый к своему месту. Загонщики разносили и расставляли западни, осыпали заросли репейника силковой снастью на щеглят. Мне в тот раз выпал жребий ловить дроздов понцами. Понцо — это два полотна тонкой филейной сетки. Концы их привязаны к палочкам, а вдоль длинных боков протянуты бечевки. Ставятся они по обе стороны точка, параллельно. Внутренние бечевки, обращенные к точку, имеют около палочек петли. При помощи кольев, вставленных в петли и вколоченных в землю, бечевки натягиваются туго. Наружный конец одной пары палок снабжен короткой бечевкой, конец которой колышком прикрепляется к земле на одной линии с другими кольями. Концы двух противоположных палочек тоже имеют бечевки, связанные вместе, и от них уже идет длинная веревка к шалашу птицелова. Стоит только дернуть за эту веревку, как оба полотна понцов переметываются друг к другу и быстро накрывают точок. Понцы — превосходная снасть для ловли птиц и далеко лучше лучка. Они могут быть и маленькие, и большие, длиною даже в несколько сажен. Ими ловят самых разнообразных птиц, как мелких, так и крупных. Но для успеха ловли необходимо выполнить два условия: во-первых, понцы должны быть установлены правильно, а, во-вторых, ловец должен быть мастер своего дела, что вовсе нелегко: надо дернуть веревку так, чтобы понцы перекинулись моментально, иначе все птицы успеют улететь. Утро было чудно хорошо — ясное, теплое. Кругом стояли яблони, груши с покрасневшими, пожелтевшими листочками. Передо мной раскинулась голая площадка, на которой, среди зелени чернел точок, а далее виднелась широкая полоса матушки-Волги. Плыли суда; вился черный дымок от парохода; словно утки, сновали по реке рыбачьи челны. Кругом, в пожелтевшей листве, звонко раздавались голоса синичек, усердно очищавших стволы яблонь от яичек бабочек. Порой проносились высоко в воздухе стаи журавлей, лебедей, гусей, уток. Как ни хороша была картина, но солнышко грело так ласково, что я чуть не вздремнул и непременно заснул бы, если бы не подлетела стайка зеленых чижей. Веселые звуки скрипки, на которую больше всего похож голос чижика, раздались слева, в чаще яблонь. Ближе, ближе; вот, наконец, над вершиной яблони показался чиж-передовик и остановился тут с подозрительным чириканьем. Один за другим подвалили к нему десятки чижей. Вид черного точка, усыпанного коноплей, сережками ольхи и ягодами рябины, около которых скакали манные чижи, овсянки и дрозды, очевидно, смутил странников. Между ними пошли бойкие переговоры. Манный чижик беспокойно завертелся в клетке, обрадовавшись своим родственникам, и зачирикал изо всех сил, приглашая их к себе. Но гости церемонились и туго шли на приглашение. Они осторожно стали спускаться на нижние ветви березы, подозрительно высматривая своего злополучного собрата. Это самая лучшая минута в жизни птицелова. Тут решается важный для него вопрос; не подходите к нему близко: он бросится на вас как зверь, кто бы вы ни были. Это какой-то полоумный. Глаза его видят только птиц и точок; натянувшие бечевку руки дрожат как в лихорадке. Он сам себя не помнит от волнения и страха. А ну, как кто-нибудь испугает птиц? На этот раз, однако, этого не случилось. Один голодный чиж порхнул на точок и стал есть приваду; его примеру не замедлили последовать и другие. Стая была огромная, по крайней мере, штук в полтораста. Я дернул веревку и выскочил из шалаша. Представьте же мой ужас: одно полотно понцов стояло торчком, а под другим билось только три или четыре чижа! Остальная стая летела уже далеко. Я до такой степени опешил, что сразу не мог даже понять, как это случилось; но причина неудачи скоро разъяснилась. Оправляя понцы, я задел ногой сломанный сук яблони, а он зацепил за наружный край сети. Оправив понцы и вынув чижей, я снова спрятался в шалаш. Но, увы! счастье как будто отвернулось от меня. Стая за стаей — чижи, зяблики и разная другая птица — летели мимо меня, и ни одна не присела на мой точок. Так прошло добрых два, три часа. Наконец-то, судьба сжалилась надо мной: мне удалось накрыть десятка полтора зябликов. Только что успел я управиться с ними, как раздался звук свистка (наш условный сигнал к обеду). Приведя в порядок снасти и спрятав манных птиц в укромное местечко, я, не спеша, отправился к шалашу; но едва сделал несколько шагов, как сигнал повторился, а затем и еще раз. Это уже означало тревогу. Я бросился бегом, насколько позволяли силы. Едва я добрался до лагеря, как моим глазам представилась далеко невеселая картина. Горшок с ухой был опрокинут; нашего кашевара повалили на землю два рослых семинариста; двое других товарищей с отчаянием отбивались палками от целой шайки грамматиков. Схватив первую попавшуюся палку, я бросился на выручку кашевара. Ударом по голове мне удалось оглушить здоровенного философа, но полугнилая палка тут же разлетелась вдребезги. Не долго думая, я хватил другого по носу. Тут кашевар быстро вскочил на ноги и насел на оглушенного. Зато и я, в свою очередь, очутился под философом, и, пожалуй, плохо бы мне пришлось, если бы в эту минуту не подоспели наши. Сражение мигом приняло другой оборот: грамматики моментально дали тыл, философы очутились в плену. На счастье, один из них оказался земляком гимназистика, которого мы звали Кубарем, так что при его помощи битва закончилась бы полным примирением. Но на беду, один из философов ни с того, ни с сего издали швырнул камнем. Камень попал в Кубаря, тот освирепел и покраснел как рак. — А если так, то бей их, братцы! Валетка, хватай их! Философы метнулись через забор; но один из них задел за сучок своим длиннополым кафтаном, и в одну минуту зубы Валетки впились в полу нанкового семинарского сюртука. Философ рванулся отчаянно, но, увы! длинный хвост остался в зубах у Валетки. Живо перескочили мы через забор и бросились в погоню. Валетка догнал другого философа, который также поплатился полой кафтана. Грамматиков же и след простыл. Собрав семинарские полы, мы вздели их на палки, вернулись в лагерь с трофеями победы, подобрали с земли рыбу, вынули из золы картофель, который, к счастью, не заметили нападавшие, и весело принялись за обед. Разговор шел, конечно, о побоище и об улове птицы. Оказалось, что и прочие товарищи были не счастливее меня. Птицы было много, валом валила, но стаи летели, не присаживаясь, спешили, словно завтра должна наступить зима. Утолив голод, мы вернулись на свои места, в надежде, что авось будет удачнее лов под вечер. Но тут нас ждали новые сюрпризы. Грамматики воспользовались нашим отдыхом и у двух ловцов сломали лучки, выпустили манных птиц, разрушили шалаши. Снова тревога; снова пустились мы на поиски разбойников, но безуспешно: они скрылись, как в воду канули. Мы знали, что они тут близко, знали также, что они не оставят нас в покое, и потому решились с наступлением сумерек перебраться на другое место, выследить врагов и ночью напасть на них. Так и сделали. Я остался у понцов, Турок засел у уцелевшего лучка, западни мы сняли, манных птиц припрятали, в разных углах сада выставили скрытых часовых. Ловля не удалась, да и птица не шла; такой уж, верно, день выдался. Только что я хотел снимать понцы, как вдруг из-за яблони порхнул прямо на точок черный дрозд, за ним другой, третий; я не вытерпел, дернул; понцы взвились и закрыли дорогую добычу. Да, это искупило все неудачи: черный дрозд был ценное приобретение! Связав им крылышки и посадив в кутейку, я снова юркнул в шалаш. Прошло с полчаса или больше, но дрозды не показывались, а стайки других птиц летели все также безостановочно мимо. Наступал уже вечер; со стороны Волги донесся до меня звук знакомой песни. То шли наши рыболовы. Наконец, показались и их фигуры. Я снял понцы, уложил их и хотел идти в лагерь, как вдруг один из рыболовов закричал отчаянным голосом: «Караул!» На них опять напали грамматики; но на этот раз грамматикам не удалось улизнуть: наши с разных сторон бросились к месту драки, примчался и Кубарь с Валеткой. Исписали же мы им бока! С ревом и плачем враги просили прощенья, клялись никогда больше не тревожить нас. На этом условии им дана была полная свобода. Оборванная, украшенная синяками, удалилась из сада разбитая армия. Бесполых философов тут уже не было; они ушли домой, как уверяли грамматики; но, зная по опыту их коварство, мы решили перекочевать в другой сад и в сумерки отправились туда тихомолком. Там была пасека; пчеляк, наш старый знакомый, радушно приютил нас в мшаннике, куда прячут пчел на зиму. Весело запылал костер, снова сварили уху из принесенной с Волги рыбы, приготовили яичницу, починили лучки и завалились спать. Наутро, лишь только начало рассветать, мы принялись за работу. Мигом расчистили точки, уставили снасти; но день был пасмурный, и на удачную охоту мы не рассчитывали. Оказалось же как раз наоборот. Птицы так и валили на точки; из западней едва успевали вынимать их. Это был просто баснословный улов! Достаточно сказать, что в половине дня мы не знали, куда девать птицу: все было полно. Тогда, волей-неволей, пришлось прекратить ловлю. Вот что мы добыли: 133 зяблика, 92 чижа, 15 реполовов, 21 лесную канарейку, 17 щеглят, 3 черных дрозда, 48 дроздов — рябинников, деряб и белобровиков, 2 синицы князька, 17 долгохвостных синиц и 2 сычика. Итак, решено было прекратить ловлю, пообедать, а затем вернуться домой, рассортировать и поделить между собой добычу. Однако и этот день не обошелся без приключения. Между нами был один товарищ — толстяк, которого мы брали, главным образом, как охранную стражу и как веселого болтуна. Встретив нас с добычей, толстяк презрительно усмехнулся. — Стоило, — говорит, — на этакую дрянь время терять. — А ты-то что поймал? — Я-то, конечно, не такую дрянь. И с этим словом он вытащил из-под сена большущего русака. Мы так и ахнули от удивления, потому что, хотя у нас и было ружье, но выстрела мы не слыхали, да и толстяк вовсе не мастер был стрелять. — Ну, так и быть, расскажу, садитесь чинно в круг. Пока вы там ловили воробьев, я тоже отправился на охоту с Валеткой. Бродили, бродили мы с ним по садам, только вдруг выскакивает из куста этот самый господин заяц. Я от него, а Валетка за ним. Обернулся — нет ни русака, ни Валетки. Зову, зову я Валетку — нет его. Ну, думаю, пропал! Вдруг слышу — где-то далеко он залаял. Эге! Дело плохо! Вырезал я дрючок и иду себе потихоньку к нашему лагерю. Вдруг смотрю, этот самый заяц как скакнет через забор прямо ко мне, сел на задние лапы и слушает. Слушал, слушал, потом сделал прыжок, другой, третий. А тут у забора был сложен хворост; глядь — мой заяц марш туда и пропал. Немного погодя, прибегает Валетка, повертелся и кинулся совсем в другую сторону. Зову, зову его — нет; дует себе во все лопатки, обежал вокруг сада и опять вернулся ко мне. Тогда я схватил его за ошейник и подвел к хворосту. В эту минуту прямо на нас выскочил русак, а Валетка — цап его за бок. Вот и словили друга милого. — Да, — заметил стоявший тут пчеляк, — русаки любят прятаться в хворост. Вот погоди, начнутся пороши, сколько их тут разведется в садах — и не счесть. Ночью гуляют, гложут яблоки, а к утру и залягут в бурьян или под хворост. Кабы было ружье, сколько бы я их набил! Запали эти слова нам в голову. Новая страсть пробудилась в душах охотников, новые надежды, новые радости. — А что, братцы, — не вытерпел Кубарь, — дождемся пороши да и в поход на косых. Не все нам с бурсой биться. Эта мысль всем пришлась по сердцу: решили приняться за вооружение. Пчеляк одобрил наше намерение и обещал всякую помощь. Распростившись с ним, нагруженные богатой добычей, усталые, но веселые, вернулись мы домой. Всю ночь мне снились тогда зайцы.

[/color][/font]

[Андрей К]

Солнечная птица[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Солнечная птица   Казанцев А.   В наши холодные сибирские места эта яркая, нарядная и непоседливая птица прилетает очень поздно. Она появляется, когда минуют весенние заморозки, установится теплая солнечная погода и пройдут первые грозы. В это время в поднимающейся траве повсюду светятся нежные голубые глазки незабудок, яркие огоньки и скромные белые нежно пахнущие «ветреницы». В воздухе хлопотливо носятся трудолюбивые шмели, пчелы и разноцветные бабочки. Быстро развертывающаяся березовая листва наполняется басистым гулом крупных майских жуков; на опушках леса и над окраинами болот по вечерам начинаются хороводы толкущихся в воздухе комаров и мошек. И вот, когда березовые рощи заметно зазеленеют, к звонким односложным кукушечьим «ку-ку» на заре присоединяется новая песня, состоящая из чистых и исключительно мелодичных слогов «фьлу-лиу». Как звонкий голос флейты, разносится по лесу это чистое, звучное и полновесное «фьлу-лиу». Эти мелодичные и далеко слышные звуки издает одна из красивейших наших птиц — иволга. Она живет преимущественно в березовых или смешанных лесах, где вперемешку с темно-зелеными пахучими соснами растут развесистые, стройные березы. Нередко иволга селится и в пригородных рощах, в непосредственной близости от жилья человека, но избегает низкорослых фруктовых садов. Иволга по праву может называться «солнечной птицей». Живет она у нас только тогда, когда щедрое летнее солнце обильно льет на землю свои животворящие лучи; иволга как бы купается в этих лучах. Самец иволги имеет ярко-желтое оперение; его темные крылья еще резче оттеняют это оперение. Среди наших скромных сероватых певчих птиц иволга напоминает тропическую «жар-птицу». Она, как «осколок солнечного луча», то покажется в просвете ветвей, то снова исчезает, и только откуда-нибудь из-за вершин берез доносится ее легкое «фьлу-лиу». Самка иволги одета более скромно, чем ее солнечно-золотистый кавалер, но и у нее местами поблескивает зеленовато-золотистый оттенок. Бывает нередко, что вместо приятного и чистого «фьлу-лиу» несколько раз подряд раздается резкое, скрипучее и некрасивое «кррэу, кррэу» или «тррэу, тррэу». Эти крики издает та же иволга, но не самец, а самка. Особенно часто раздается в березняке эта «кошачья» песня перед дождем — так перекликается иволга-самка со своим самцом. За эту особенность эстонцы прозвали иволгу «вихмь-асси», что значит «дождевая кошка». Гнездо свое иволга вьет высоко над землей, устраивая в развилке березовой ветки своеобразный «гамак» из стеблей травы. Помню, как в детстве, осенью, когда опадает с берез листва, находил я такие гнезда на березовых ветвях и с интересом разглядывал эти своеобразные «гамачки», не зная кому они принадлежат. Очень осторожна и чутка «солнечная птица». Не подпуская к себе близко, она перепархивает с вершины на вершину, и редко удается внимательно разглядеть ее. Только иногда случайно подлетает иволга к неподвижно сидящему или стоящему за деревом человеку, не заметив его неподвижной фигуры. В конце лета, когда начинают перепадать предосенние дожди и солнце чаще начинает прятаться за тучи, иволги улетают. ...Еще вчера, в теплый августовский день, в березовой роще раздавалось резкое «кррэу» и звучное и приятное «фьлу-лиу», а сегодня тихо стоит под пасмурным небом начинающая желтеть березовая роща и не слышно больше звонкого голоса иволги.

[/color][/font]

[Андрей К]

Коростель — птица диковинная[/color][/font] | Печать |

[/color][/font][/size]

Герман В. Е. Коростель, или дергач, хорошо известен охотникам своей незатейливой песенкой. Она слышна весной по травянистым болотам, в лугах и на заросших травой и кустами берегах полузаболоченных речек. Состоит песня из скрипучих слогов, напоминающих звук, издаваемый зубьями гребенки, когда по ней водят деревянным брусочком. С. Т. Аксакову хрипловатый голос токующего коростеля напоминал слова «дерг, дерг, дерг», произносимые иногда до пятнадцати раз подряд. Однако воочию наблюдать эту скрытную птицу приходилось немногим, и неудивительно поэтому, что образ жизни и повадки коростеля изучены еще мало. Охотники считают даже, что к местам гнездования или на зимовку коростели не летят, а идут пешком. Это представление, конечно, неверно. Пролетный коростель, подобрав ноги, летит споро, легко, свободно преодолевает моря и горы. Он отнюдь не плохой летун, а просто отличный бегун, великолепно умеющий пользоваться своими быстрыми ногами. Неверное представление охотников-любителей о коростеле вызвано тем, что полет поднявшегося из травы коростеля крайне неуклюж. Птица летит по прямой медленно и низко, часто хлопая крыльями, с безжизненно висящими, словно перебитыми ногами; отлетев недалеко, коростель неуклюже плюхается в траву и моментально удирает. Лет двадцать пять назад местный охотник, с которым я охотился в Винницкой области, не стал стрелять по поднятому собакой коростелю, заявив, что никогда не стреляет «эту диковинную птицу», потому что, улетая, коростель «всегда смотрит на вас». И действительно, многие поднятые на крыло коростели поворачивают в полете голову, и вы ясно видите его большой, темный и выразительный глаз. Крымские охотники за перепелами неоднократно уверяли, будто во время перелетов на зимовки перепелиную стаю через море ведет старый и опытный коростель, которому перепела беспрекословно подчиняются. Рассказчики подкрепляли свои доводы тем, что на местах скопления пролетных перепелов — в виноградниках и табачных посевах — постоянно встречается и коростель. Ненароком можно услышать и легенду, будто коростель ведет свой род от какой-то болотной змеи; поэтому якобы он так плохо летает и отлично, по-змеиному, передвигается в густых зарослях травы и кустов. Окружающий коростеля таинственный ореол возник, несомненно, потому, что эту птицу не наблюдали в неволе. Существует мнение, что пойманный коростель не принимает пищи и быстро погибает от истощения. Не раз отлавливая молодых и старых коростелей, я держал их в просторных клетках или вольере. Но все птицы действительно вели себя беспокойно, бились и ничего не ели. Продержав их несколько дней и ничего не добившись, я вынужден был выпускать пленников на свободу. Но вот прошедшей осенью в Рязанской области я пошел на заболоченные луга Пры. Рядом бежали пойнтер Лада и ее полуторагодовалый сын Анчар. На луговине, покрытой высокой рыжей травой, Анчар прихватил запах коростеля, повел по нему и встал. Лада была в тридцати шагах впереди и, секундируя, также встала, повернувшись мордой к Анчару. Коростель побежал вперед. Он стремительно преодолел разделяющее собак расстояние и наскочил на Ладу. Последняя придавила бегущую птицу лапами, а затем осторожно взяла в зубы и подала мне. В руках молодой коростель вел себя совершенно спокойно, с любопытством вертел головой и осматривался кругом. Он оказался не помятым, одетым в плотное осеннее оперение. Я принес коростеля в деревню, раздобыл у соседей большую клетку и поместил его туда. Коростель осмотрелся, потянулся, разминая затекшие ноги и крылья, попил воды и начал приводить в порядок перышки. Его поведение резко отличалось от поведения тех коростелей, которых я ловил раньше: он не боялся людей, не бился в клетке, чистился, пил воду... Однако есть не стал. Я предлагал ему рубленое мясо, дождевых червей, мух, разные семена — все напрасно. Тогда я решился кормить его насильно. Это помогло: через неделю принудительного кормления он стал с аппетитом поедать червей, мух и других насекомых. К концу месяца коростеля трудно было узнать. Он стал совершенно ручным, свободно бегал по комнате, возвращаясь в клетку только на ночь, бежал на зов, брал корм из рук, вскакивал на подставленную руку и спокойно сидел на ней, вертя головой и посматривая на людей выразительными темно-карими глазами. Теперь он ел почти все, что ему предлагалось: мясо, рубленые яйца, творог, хлеб, зерна, различных насекомых. За один присест мог съесть сорок мух или до двадцати пяти дождевых червей. За мухами он даже охотился: заметит ее, севшую на стене, иногда довольно высоко, и, не отрывая глаз, подкрадывается, потом резким прыжком взлетает вверх и ловко схватывает добычу. Он никогда не промахивался и за несколько дней уничтожил в комнате всех мух. Однажды в форточку залетела бабочка-крапивница. Коростель устроил за ней настоящую погоню и, словив на окне, легко проглотил вместе с крыльями. Так же ловко он расправлялся и с принесенными крупными жуками. К нашему отъезду из деревни коростель настолько привык к новой жизни, что даже на собак не обращал никакого внимания. К нам же он по-настоящему привязался. Стоило мне или жене войти в комнату, Корочка — так мы назвали коростеля — спрыгивал на пол и с нежным покрякиванием бежал, ожидая угощения, навстречу. Вечером, когда я сидел за столом и записывал дневные наблюдения, птица, стоя на куполообразной крыше своей клетки, подолгу следила за мной и щурилась на ярко горевшую над столом лампу. Потом засыпала, поджав одну ножку и спрятав голову под крыло. Выспавшись, она спрыгивала на стол и, очевидно проголодавшись, бесцеремонно дергала меня за пальцы, требуя угощения. Когда мы уходили из комнаты, коростель всегда провожал нас до дверей, но никогда не пытался выскочить наружу, а проводив, возвращался на крышу клетки или подоконник, откуда любил наблюдать сквозь стекло за гуляющими на улице курами и гусями. Поздней осенью мы вернулись в Москву. Посаженный в небольшой ящик с нитяной сеткой сверху, коростель спокойно перенес дорогу. В комнате мы выпустили его из ящика. Быстро осмотрев новое жилье, он забрался на письменный стол и стал устраиваться на нем, как в хорошо знакомой, обжитой квартире, в которую вернулся из отпуска. Письменный стол превратился в постоянное жилье нашего питомца. Здесь мы поставили для него небольшой чурбачок, который он сразу же приспособил для сна и отдыха. Под столом в большом ящике уже два года жил турухтан, выбегавший покормиться и размяться на полу, а рядом в клетке — два перепела: отлично поющий петушок и курочка. Коростель, как истый отшельник, не обращал на птиц никакого внимания, демонстративно игнорировал попытки общительного куличка завязать с ним дружбу. Если же турухтан слишком надоедал Корочке, бегая за ним по комнате, коростель взлетал на стол, куда куличок не решался последовать. Вскоре коростель почувствовал себя полным хозяином. Он бегал по всей комнате, взлетал на туалетный стол жены и с любопытством рассматривал себя в зеркало; при этом забавно вертел головой, как бы прихорашиваясь и кокетничая. По вечерам он любил слушать музыку по радио и вместе с нами «смотрел» телевизор, с интересом наблюдая за сменяющимися кадрами. Собаки не обижали Корочку; лишь когда он выбегал в соседнюю комнату, где они спали, Анчар выдворял коростеля обратно, легонько подталкивая его мордой в хвостик. За короткий срок коростель позволил мне сделать много ценных наблюдений за его образом жизни, привычками и характером. Этих маленьких открытий, конечно, нельзя было бы провести, наблюдая дергачей только на воле. Корочка подтвердил, что коростель — действительно птица диковинная, необычная своим мягким, привязчивым нравом, смелостью и, если можно так сказать о птице, своим умом и сообразительностью. Много всевозможных птиц держал я у себя дома, но, пожалуй, наиболее интересной, приятной и самой, я бы сказал, милой из всех стал наш обыкновенный малоизученный коростель. Сейчас, когда я пишу эти строки, Корочка стоит рядом на столе, следит за буквами, появляющимися из-под пера на бумаге, и будто догадывается, что я рассказываю о нем: он даже помогает писать и торопит, трогая клювом мои пальцы и выжидательно заглядывая в лицо.

[/color][/font]