БЕЛЫЙ ПЕРЕПЕЛ
Закусив и немного посидев, старик снова принялся за свою работу. И вскоре ни одной «комариной кочки» не осталось на поляне. Все они исчезли в его холщовых мешочках. Затем Иван Иванович начисто подмел всю полянку и даже с корнем повыдергал те пучки травы, под которыми было малейшее подобие тени. После того, на самом солнцепеке, он наложил друг на друга ворошок только что навязанных березовых веников, совсем в листве. Затем, по очереди, он стал высыпать вокруг и вблизи их свои мешочки. Едва горячее солнце осветило разворошенных муравьев, как они, видимо, охваченные ужасом, заметались по всем направлениям, ища спасительной прохлады и тени, столь необходимой их нежным «муравьиным яйцам», в коих заключалась вся будущность, вся надежда их дальнейшего существования на земле. Заметя единственную и притом ближайшую тень под березовыми вениками, все муравьи из рассыпанных куч торопливо взялись стаскивать туда свое сокровище. В этом спасении яиц-коконов от жгучего солнца, по-видимому, участвовали все сословия безразлично: там виднелись и простые рыжие муравьи, и черные, и крылатые, и крохотные, и крупные. С изумительною поспешностью все они бегали туда и обратно и вскоре же перетаскали под веники все свои кокончики. Опытный старик, благодаря своему глубокому знанию природы и ее законов, избавивший себя от труда отбирать «муравьиные яйца руками или подсевом, молча сидел в сторонке, время от времени потягивая табачок из своего коровьего рога.
Он твердо знал, что невольные труженики как следует исполнят нужное ему дело, не позабыв ни единого яичка, и только следил за тем, когда, собственно, это окончится.
- Ну что, дедушка, – спросил я, – правда или нет, что сказывают о белых перепелах? Будто бы кто поймает белого перепела, тот будет и богат, и счастлив, или же все это басни? Тебе, как старому охотнику перепелятнику, может, случалось что слыхать об этом?
- Как же, батюшко. И не только слыхал, а я даже и видал его, этого самого белого перепела. Только, батюшко, благополучия я не получил… а можно сказать, даже и посейчас я страдаю от этого самого. Потому, доложу я вашей чести, эти перепела хитры бывают. Ведь между ними только один белый перепел настоящий, т.е. «пастырь перепелиный». Он, прямо надо сказать, настоящего благородного сусловия … «князек». А между прочим, кой-когда белых перепелов сетями ловят… и это именно, что не настоящие, а сатана – наше место свято – в его перья наряжается, для обмана, для людского несчастья… Ему абы б над хрещеным человеком насмеяться да зло творить!.. Первая примета настоящему белому перепелу та, что у него середнее правильное перо – желтое, словно золото горит, и гривка ему положена на манер ожерелочка, как у хорошего турухтана весною… А у хвальшивого это самое перышко правильное – черное, как уголь… за то-то он и прячет его под другие перушки.
- И что ты, старина, – заспорил я нарочно, чтобы вызвать стародавнего охотника на рассказы, так сказать, охотничьей мифологии, – неужто же в самом деле бывают у зверей и у птицы их князья или пастыри!
- А как же ж, сударь? – искренно удивился Иван Иванович, натряхивая на ноготь большого пальца новый зарядок табаку. – Никакой твари не показано жить беззаконно и без своего набольшего. А то кто же будет ими заниматься, кто будет научать их норы строить, гнезда плесть, где жить – кормиться, от беды хорониться? Уж на что дробная тварь – эти самые комары, а ведь и у них имеется свой царь – муравлиный, на манер «матки» пчелиной. Потому, сударик, безцаревшина – последнее дело! Цыгане, на что ужо народ затерянный, и то, сказывают, и у них есть свой цыганский царь, один на всех… Ведь ежели половина улья пропадет, а одна пчелиная «матка» жива – опять весь улей исполнится, и пчела загудит, заведется, и меду наберут на зиму. А коли весь улей будет цел, да обезматошничает, то все погибнет на веки вечные и пусто будет… И хотя у нас по деревням и народилися ужо такие молокососы, что и о Боге, и о царе распушаются лишними речами, но только это великий грех! А кроме того еще и довольно совестно… Неужто ж в самом деле хрещеные люди стали хуже твари, что они стали недостойны иметь собственного царя, узаконенного?! Эх-ма-ма! Грехи наши тяжкие, – зашамкал дед. – Скоро, похоже, света преставление будет… Вот, – продолжал он, несколько подумав, – и перепелам дан свой особливый «пастырь». Он-то и печалится перед Господом за всех за них. Места и время им указывает, когда куды лететь, каким обычаем на белом свете жить. Потому Господь, Царь Милосердный, никого не забыл, не обидел. Всякому он указал и своего пастыря на земле, и своего особливого св. угодничка на небесах. Для того-то домашний скот препоручен св. Власию, лошади – св. Фролу и Лавру, овцы – св. Мамонтию, свиньи – Василию Кесарийскому, гуси – св. Миките, пчела – Зосиме и Савватию, а над дикими зверями поставлен Георгий Победоносец.
- Вот к этим-то угодничкам Господним всякий пастырь, али сказать «князь», и приводит своих подначальных кажи год, как раз в тот день, когда празднуют память ихнего св. угодника. А уж тот и отбирает на весь год: каких на семена, каких на емина, каких на убыль. С того-то необразованные мужики и грешат перед Господом, когда они тужат да плачутся, хоть бы и на волка.
- Ох, – кричат, – волк овец порезал!.. А это не волк порезал, а св. угодник Господний Георгий Победоносец показал ему взять!.. За то-то и пословица сложена: что у волка в зубах, то Егорий дал! – Так-то, сударик мой! На все свои порядки заведены, через то и белый перепел узаконен, потому он ихний «пастырь», «перепелиный князь» прозывается. Перо на нем белое, как кипень, и при всех статьях: и фигурен, и голосист, и наряден на манер стрепета. Только этот перепел за сто лет один раз и показывается людям, да и то на достойного человека выходит. А хвальшивые перепела могут подойти под сеть и часто, но только тогда, когда его покликают на байку, у которой косточка сделана не из гусиного крыла, а из собачьего плеча.
- Ну, дедушка, – перебил я, – тебе же как случилось его поймать?
- По грехам, батюшко, за мое озорничество. Господь меня праведно наказал,- со вздохом заговорил Иван Иваныч. – Стало быть, сговорились мы – я да садовник наш же, таки старик, Давид Михалыч, идти зарею на перепелов. Он по этой части тоже был охотник не последний… Да-с. Говорить да говорить, да по грешности по своей и послали за водочкою мальчишку. А дело-то вышло как раз под праздничек Господний, а нет, под Богородичный праздник – не упомню ужо какой… Мы, доложу вам, и выпили маленечко, а кроме того еще и с собою взяли по полубутылочке – да-с… Пособрали сети, мешочки с дудками да кое с чем и подалися себе на поле. А на этот грех (после уже все это вышло) один человек взял да и подменил мне байку, для смеху то есть подсунул мне дудку, что была на собачьей кости сделана – что, дескать, с этого отродится? А я об этом еще ничего не знаю, не ведаю. Знаю, что у меня всякая справа завсегда в своем виде находится, я прямо вскинул мешочек на спину – да и махарцы. Пришли в проса и уж вот какие поля напалися – на удивление: просо высочишее, да густое, ровно – словно водою налито, и чистое, как перебор стоит. Ну, я тут-то натянул сеть, а куманек потянул дальше. Взял дудку – и вижу, что не моя это дудка, сбаловал кто-то похоже… моя небольшая, да уручная такая, мягкая, как миткаль, а уж звонка – и меры нету, – а это байка здоровишая да грубая, словно из сапожного голенища сделана… ее чисто и не согнешь… опять же, слышу, она еще и прихрипывает. Ну, делать нечего, взялся я в нее подзывать, а больше того надеюсь на свою перепелиху. Уж такая же у меня прокуратка была – отсветная! Головку свою заведет бочком, да и подавай свою братию обманывать. А уж те-то стараются, то тут, то там отзываются ей… – я чисто диву дался. Вдруг слышу (по заре-то явственно отдается), в стороне, так-то ближе к яру, отозвался какой-то особливый перепел, себе тоже прихрипывает. Может, вы и сами изволите знать, что перепел голосом бьет не сразу, а сперва собирается с духом и будто сам себя пробует… прохрипит раза два-три, да уж и вдарит: ва-ва-ва! на манер того, как кукушка, когда она в перелет поднимается.
- Раз, слышу, прохрипел – не справился, в другой, а там разом и хватил так, что у меня мурашки по спине забегали: чисто молотком жарит по наковальне – ва-ва-ва! Смотрю, и перепелиха моя стала прислушиваться, туды-сюды головку заводит и оглядывается, словно спужалась. Да и я, каюсь добрым людям, отродясь такого перепела не слыхивал: чисто пером пишет. Только смолк на минуточку, глядь, а он ужо и под сетью бегает. Белый! И был же он велик да наряден, да проворен!.. Так и кружится вокруг клетки… Увидал самку, подавай кричать, крылья опустил до земли, хвост растарашил по-индюшиному, нахохлился весь – беда да и только! Сам кричит, а сам в клетку силом дерется… То с одной стороны, то с другой по клетке перебегает, туды-сюды. Мне и давно следно его палочкою пугнуть, да засмотрелся на него, словно и сам я с ума сошел. Потому заря вышла тихая да ясная, мне все отчетисто видно было. А тут разом надошла надо мною тучка небольшая и дождик опустился, теплый такой, как парное молоко… а там, глядь, и совсем потемнело, во-о какая туча приподнялася из-за лесу. И откуда что взялося – такая наволочь разом насунула, что и руки не видать стало. Нет-то нет, спопашился я, пугнул его палочкою. Попался! Ну, кричу, теперь ты мой! А уж он-то бьется в сети, насилу я его оттуда выпутлял. Лег опять в просо, оперся на локоток и думаю: вот когда я заживу на белом свете… Именно это я белого перепела поймал!., кажись, и перушко назад у него сверкануло разочек… Однако перемогаюсь еще, лежу. Ночь ходовая… вижу, перепелами словно осыпано поле. Такой зори и за сто лет не дождешься… Смотрю – дело-то дрянь выходит. Темень-то еще хуже стала, а вдобавок и ветер загул, из-под тучи поднялся…..Я глаза взялся протирать и сам не пойму, что это такое делается… Как есть, ничего я не вижу, словно на меня «куриная слепота» навалилася. Вот, думаю, беда. А тут слышу, Давыд Михайлыч разбой закричал. Явственно, слышу, кричит: «Эй, Иван Иваныч, где ты? Беги ко мне скорее». Сами изволите знать,- таинственно заметил старик, переводя дух,- дело ночное – всякое может случиться. И зверь, к примеру, найдет, и еще что… В ночи все бывает… Кинулся я к нему, на голос трафлю. Все побросал, только мешочек с перепелами подхватил с собою. Бегу, натыкаюся. – Где ты? – озываю его.
- Вот он! – откликается.- Я опять к нему. Бегу, бегу, а все не могу к нему добечь. Опять возьмусь кричать: где ты?
- Да здеся! – откликается мне. Только с каждым разом будто он не ближает, а далеет от меня. Чисто из-под земли кричит. Ну, думаю, наверное, кум Давыд забрался в трясину, что под олешником… Пошел, дескать, с поля на поле переходить, да и попался в «окошко»!.. Смерть моя, испужался. Сам бегу, а сам себя не помню. Наконец, вижу, что и я забрался кто знает куды… Кусты какие-то обошли меня кругом, кочкарник – Бог знает что… Под ногами то кочка, то мочежинник. Остановился я, опять кричу: Эй, кум, где ты? – Здеся!
И только что я сунулся к нему на голос, да и полетел с кручки торчмя головою в ручей. Уж я кубырялся, кубырялся с этого обрывиша – насилушку и шабашу дождался! Мешок мой, конечно, выскочил, и все мои перепела разлетелися! Прямо и шлепнулся я в воду… совсем с утками окунулся. И явственно показалося мне, что кто-то в ладоши затрепал да расхохотался.
- Похоже, дедушка, это тебя водочка перевесила? – заметил я.- Ведь сам же ты сказывал, что оба вы были выпивши?
- И что вы, батюшко! – укоризненно промолвил дед. Да нешто нам впервой водку-то пить? Почему же раньше этого не случалося? Опять же эти оказии еще и не над одним мною представлялися! И пастушата тамошние, да и старые мужики, что с лошадьми ходили в ночному, говорили, что его даже зачастую видали. Один раз, тоже в самую полночь, он белым гусенком, вишь, выплыл из-под густой ольхи, что над ручьем свесилася. Потом того вышел на мысочек и стал маленьким мальчиком. И взялся же тот мальчик плакать, убиваться, глядючи на месяц. Ну, а по месяцу-то его хорошо было видно тем мужикам. На другой день даже нарочно ходили туда и болтом мерили речку под тою ольхою. Так и до дна не достали. Вот там-то он и живет, горячий ему камень!.. Оттуда-то он отьявился и ко мне под сеть, в образе белого перепела, – добавил старичок, поднимаясь, чтоб подобрать из-под веников ворошок муравьиных яиц, чисто начисто отобранных.
- И это еще Господь, Царь Милосердный, пожалел меня, – промолвил он поучительно. – Как-никак, а все-таки я выдрался из ручья да доволокся до села… Ну, шесть недель пролежал я с перепугу, да вот и ногу в коленке повредил маленько… Как невзгода, так она у меня и посейчас ноет… Ну, а перепела мои улетели, да и сеть моя, со всеми припасами и с дудкою из собачьей кости, тоже пропала!..
Старик снова занялся своим делом, а я, подкрепившись закускою, невольно залюбовался живописною картиною, меня окружавшей.
А.Марков
«Природа и Охота», 1891 год.
